Я зашел к скульптору Киштаханову. Он метался по мастерской, распинывая пустые бутылки. Из угла молча глядел его полоумный помощник, форматор и каменотес Николай Климас, бывший латыш. В мастерской было пыльно и душно.

- Я не пью кипяченую воду,- сказал Климас,- потому что в ней нет никаких витаминов и жизнетворных бактерий, но я не пью и сырую воду, потому что в ней могут быть болезнетворные бактерии, вредные микробы... Он выдержал паузу.

- Однако я нашел блестящий выход. Я наливаю воду в бутылки по дням. У меня десять бутылок. Я выдерживаю паузу в десять дней и на одиннадцатый день я пью воду десятидневной давности. В которой нет болезнетворных бактерий, вредных микробов, а есть всякие витамины и жизнетворные бактерии...

- В рот все твои бутылки, пикараз!- распорядился скульптор, и Климас покорно стих, скорчился в углу, раскачивался и корячился, ковыряясь в носу и разглядывая проходящие за окном ноги прохожих.

- Я, конечно, не ожидал чего-либо особо выдающегося,-- говорил между тем Киштаханов.- Ты не хуже меня знаешь, как эти бюрократы относятся к нам, людям искусства, но все-таки ведь можно же было хотя бы такт соблюсти, хотя бы перед иностранными товарищами соблюсти такт! Ведь они черт знает что могут подумать об отношении наших бюрократов к нам, людям искусства. Хотя и эти... геноссе, тоже хороши!- вдруг воспылал он.- Культурные люди, западные, свободные, раскованные. Могли бы хоть как-то... хоть немного... хоть какой-то интерес проявить, что ли? Тоже порядочное хамло!..

- Я когда служил в армии,- сказал Климас,- то меня там сильно допекал пикараз-старшина, хохол. Он меня дразнил латышом, хотя я ему объяснял, что я -~ бывший латыш. То есть я был латыш, потому что меня из детдома усыновили латыши после войны. А потом они меня выгнали из дому, когда я занялся пьянством и воровством. И я тогда узнал, что я - русский, сын русских неизвестных родителей. Я от старшины стал косить и оказался в госпитале. Там нас лежало в палате двадцать рыл, и один грузин все кричал: 'Держись, ребята, скоро мне придет волшебная трава из аула, накуримся той травы и все от маршала Гречки отвалим. Так оно и вышло. Все отвалили. Как в воду глядел кацо, и действительно волшебная оказалась та трава. Всех комиссовали подчистую. Меня год еще потом припадки били и кровь из носу шла. А какая это трава, большой секрет,- говорил грузин.- А большие секреты,- говорил грузин,- стоят больших денег,- всегда говорил грузин. Звали его Николай, как русского. Может он и был русский.

... А дело заключалось вот в чем. Дело заключалось в том, что наш город К., впервые, пожалуй, за многие годы его пореволюционного существования вдруг посетила большая группа коммунистических иностранных товарищей, граждан одной из западных стран, еще не перешедших к социализму.

Скульптора Киштаханова позвали ТУДА, сказали, чтобы он завтра без фокусов надел свой лучший костюм с галстуком и белой сорочкой, состриг без фокусов патлы, привел в порядок бороду и находился в два часа пополудни у памятника Вождю, который будут осматривать иностранные гости, и им, возможно, что-то понадобится уточнить по художественно-скульптурной части, для чего и должен присутствовать близ памятника он, Киштаханов, которому, довольно еще молодому человеку, оказывается важное доверие. Без фокусов.

- А когда мой проект памятника Вождю победил на Всесоюзном закрытом конкурсе аналогичной темы, они его взяли, да?- жаловался Киштаханов.- Они эту московскую сволочь пригласили, старого подонка! Они плевать на меня хотели! Они скульптуру реки Е. не хотят устанавливать, символически изображающую реку Е., а тут я им, видите ли, понадобился, чичисбей!

- Это что такое значит, чичисбей?- спросил Климас.

- Цыц!- взвизгнул скульптор.

- Я знаю, асмодей, а не чичисбей,- сказал Климас.

- Чичисбей - это который у итальянцев за границей сопровождает молодоженов, когда они путешествуют в медовый месяц,- успокоил я Климаса.

- Я стоял на дикой жаре, в идиотском черном костюме и страшно злился, потому что зарубежные революционеры все никак не появлялись. Неподалеку от меня скучали два друга: полковник милиции и инструктор. Они, хихикая, пихали друг друга в тугие животы.

- Стол на восемьдесят персон,- вполголоса сообщал инструктор.- Ох, Федька, Федька! Бывал я... где только... но я тебе скажу, я тебе скажу...- он зачмокал, заоблизывался, затряс пухлыми пальцами.

К ним подошел скромный юноша с комсомольским значком.

- Пионеры построены, Федор Мелитонович!- весело, с живинкой в стальных глазах доложил он.

- Добро! - сказал полковник.- Я тебе даю сигнал, и они все тогда пускай шуруют, поют. А пока ты им скомандуй 'вольно', чтоб они у тебя в обморок на такой жаре не попадали.

- Вольно!- гаркнул комсомолец.

Дети радостно зашуршали и стали прыгать на одной ножке.

- Кажись, идут,- сказал инструктор.

- Хрен-та,- спокойно возразил полковник.

На массивную галерею второго этажа Крупного Дома высыпали неразличимые издали люди в пестрых рубашках. Среди них черным пятном выделялась женщина - по-видимому это была сама Ефросинья Матвеевна Дукеева. Она держала руку по направлению к памятнику в позе Вождя, увековеченного этим памятником.

- Но - готовсь!- уточнил полковник.

И тут лицо его задрожало от ужаса. Он надулся, распух, посинел, замахал инструктору:

- Смотри, смотри!...

Вокруг памятника оказалась бегающей неотловленная собачниками дворняжка со слипшейся шерстью, коротконогая, агрессивная.

- Прогони собаку!- наступал на инструктора полковник.

-Ыть! Ыть!- наступал на собаку инструктор.

Собака зарычала и ощерилась. Полковник и инструктор отпрянули. Собака подняла ногу, пукнула, поджала уши и медленно затрусила прочь.

В суматохе мы и не заметили, что процессия гостей оказалась уже совсем почти рядом!

- Мардак! Мардак, скотина!- зашипел-закричал полковник комсомольцу. А тот совсем не слышал его, поскольку вступил в соблазнительную беседу с пышнотелой девкой в синих джинсах и красной майке с выпирающей надписью 'Ай эм секси', отчего и пионеры совсем рассыпались, а двое из них, кажется, дрались.

Ефросинья Матвеевна зло улыбалась в своем черном пиджаке с пышным накрахмаленным жабо. Вокруг Ефросиньи Матвеевны сгрудились люди, похожие на состарившихся стиляг пятидесятых, блаженной памяти годов: замшевая обувь, джинсы, вельвет...

- Это - памятник Вождю,- сказала Ефросинья Матвеевна.- А это - наш молодой товарищ, молодой скульптор Киштаханов. -О, ия, ия!.. Натюрлих! Веря интерест,- загалдели коммунисты.

- Чао, гуд дэй, фройндшафт, товарищи,- начал я.- Это - памятник Вождю, он сделан из гранита, высота его...

Но тут шипенье полковника достигло-таки ушей Мардака, он спохватился, быстро выстроил своих и сдуру велел им грянуть.

Они и грянули, своими детскими, неокрепшими голосами:

А припев помню:

- О-о!- гости немедленно бросили меня и окружили пионеров. И пионеры окружили их. Гости щекотали детей, подбрасывали их в воздух и дарили им значки и жевательную резинку. И всем им было хорошо. Умильно улыбаясь, глядели на эту счастливую картину Мардак, Федор Мелитонович, инструктор и Фроська. Я тоже умильно улыбался.

- Ну, дети, отпускайте своих гостей,- распорядилась Дукеева.- Им пора подкрепиться.

Но оказалось, что еще не все дети получили значки и жевательную резинку. Они кричали, что они не все получили значки и жевательную резинку, что они все хотят получить значки и жевательную резинку. Однако Мардак быстро пресек развитие их низкопоклонства перед западом, и дети снова затянули 'Бандеру россу', заколотили в барабаны. Бесшумно подкатили черные машины. Дети стройными шеренгами удалялись вдаль. Я остался на площади один.

- Как так один?- изумился я.

- А вот так. Один, если не считать Вождя,- злобно сказал скульптор.- Один, будто я им уже не человек, будто это не я получил первое место на Всесоюзном закрытом конкурсе, будто это не я являюсь самым перспективным среди молодых скульпторов нашего Худфонда, о чем они сами же везде трубят, будто не моего 'реку Е.' уже который год собираются установить на Стрелке.

- Да они про тебя просто забыли в суматохе,- предположил я. - Как будто я пожру у них всю икру,- не слушал меня скульптор.- В гробу я видал ихнюю икру. Мне с европейцами хотелось пообщаться, спросить, как там Джакомо Манцу, Ренато Гуттузо, Пикассо...

-А ты бы взял да и сам туда пошел, своим ходом, это ведь рядом,- предложил я.

- Ну уж нет!- Киштаханов надменно усмехнулся.- Этого ИМ от меня никогда не дождаться! Никогда! Чтоб я бегал за подачками? Я знаю себе цену, и мне нет нужды вымаливать У НИХ подачки...

Я расхохотался. Скульптор все еще сердито хмурился, но потом не выдержал и тоже улыбнулся.

- Фармализм-мармализм. Пстракцинизьм-модернизьм, кзисьтинцилизьм,- сказал он.- Эта дура была в Венеции и собрала на доклад 'творческую интеллигенцию', то есть нас. 'Что ж, товарищи, хороша, хороша Венеция, красива, красива,- скорбно говорила она.- Есть там дворцы, есть там и музеи, базилики есть... Но, товарищи, но ведь, товарищи, но ведь - все это, товарищи, это все В ВОДЕ!!! Представляете, какой ужас!' Володька Фагин не выдержал и захохотал, а она говорит: 'Нет, товарищи, может кто-нибудь не верит, но ведь ЭТО и на самом деле ВСЕ В ВОДЕ...' Дура!

- А вот меня раз одна еврейка позвала делать памятник ее покойному мужу, - начал было Климас.- А муж у нее был тоже 'бандера', то есть - бандеровец. Но - неразоблаченный . ..

- А ну, Климас,- сделав строгое лицо, приказал скульптор.- Быстро! Ноги-в-руки и - бегом в магазин!

- Все я да я,- ворчал Климас, собирая в сетку пустую посуду.- Я тоже равноправный человек, такой же, как и вы. Давайте тогда бросать морского, кому идти, а то я не пойду...

-Не пойдешь? Морского ты хочешь?- холоднее посмотрел на него скульптор.- А линьков ты не хочешь?

- Бычков в томате?- спросил Климас.

_ Не бычков в томате, а линьков по ж...,- сказал Киштаханов.

- Это еще которые линьки?- бормотал Климас.- Есть бычки в томате, есть снеток. Но снетка уже занесли в Красную книгу вымирающих животных, как водку по три шестьдесят две, потому что его уже всего начисто пожрали. А линьков, это я не знаю, которые линьки. Я предлагал на пальцах бросить морского, погадать, кому выпадет идти, чтоб по-честному...

- Линьки - это веревки для корабельных снастей, которыми в царском флоте драли матросов,- пояснил я.

- Врешь, - сказал Климас.- Со мной в палате лежал матрос и он ничего не говорил, ни про какие линьки.

- Да в царском же, в царском флоте, тебе говорят, дубина стоеросовая,- рассердился я. - Ты идешь или нет, аспид ты, змей, курва, храпоидол!- рассердился скульптор.

- Да ведь иду же я, иду, чего вы обои ко мне пристали!- плаксиво заныл Климас, гремя пустой посудой.- Аспиды, асмодеи, храпоидолы, бандеры, курвы, пикаразы...

Скульптор в сердцах плюнул на пол. Климас укоризненно на него посмотрел. Скульптор отвел глаза и растер плевок подошвой. Я закурил и устроился поудобнее.

P. S. Когда Климас возвратился с вином, лицо его было белым от ужаса.- Там я шел мимо стройки, там в дощатом тротуаре около стройки есть сучок, и из него торчит глаз,- сказал он.

- Ладно, не воняй!- грубо перебил его скульптор.- Вино давай, вина купил?

Климас неожиданно рухнул перед ним на колени. -Вина я купил,- сказал он.- Но я не вру и умоляю мне верить. Там

есть глаз. Это, наверное, глаз божий.

- Да иди ты...- замахнулся на него Киштаханов, но его подручный забился и зарыдал.

Мы выпили, и нам стало жаль бедного больного. Мы заставили его выпить и согласились пойти посмотреть на глаз.

К своему ужасу мы увидели, что глаз действительно существует. Глаз действительно наличествовал в сучке деревянного тротуара близ новостройки. Глаз был карий, с поволокой. Глаз моргал. Климас снова закричал, я перекрестился, а Киштаханов, склонный к материализму, заглянул под тротуар и изумленно спросил:

- Эй, мужик! Ты как ухитрился под тротуар влезть? - Цыц вы! Увидели, так и не мешайте мне, суки! Я девочкам под юбки смотрю, они многие ходят без трусов,- прошипел глаз.

- Это - половой извращенец, ребята. Он, наверное, из лагеря вышел, мне лагерники рассказывали, что там бывают такие штукари, - пояснил я.

- Тьфу, мразь!- сплюнул Киштаханов.

- Вот пикараз,- печально сказал Климас.

- Пикараз ты, пикараз, -обратился он к глазу.

- Иди на фер,- сказал глаз.

В моем родном городе К., который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е., недавно произошли крупные, но радостные волнения, связанные с тем, что этому городу исполнился недавно 421 год.

Игралась оркестрами музыка, лопались фейерверки, образуя в небе огненные букеты, гулялось группами народа по преображенным мостовым бывшей Преображенской площади, по другим площадям, улицам, скверам, паркам, площадкам, но памятник, символически изображающий богатыря-красавицу реку Е., вовремя не был установлен, и это - халтура потому что и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда.

Немного о памятнике или, если профессиональнее выражаться, о скульптурной композиции, однофигурной, материал - бетон, символизирующей богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е. Этот памятник получил первое место на конкурсе памятников указанной темы еще очень давно, еще тогда, когда моему родному городу К. исполнился отнюдь не 421 год, а 408 или 411, не помню точно, потому что совершенно вылетело из головы.

Он был, этот памятник, всем хорош за исключением того, что изображал он (тогда еще - модель в глине) женоподобного молодца с выпирающими даже вроде бы не столько мускулами, сколько вроде бы даже какими-то титьками, с обширными ляжками. Но это, скорей, на взгляд развратников, подобных нижеописываемому, а так - вполне очень мужественный вышел этот юноша, символизирующий реку Е., сидел на карачках, положив на толстые кулаки широкую морду. Композицию эту создал скульптор Киштаханов и получил за нее первую премию. И хотя несколько бабоват оказался молодец, но скульптор Киштаханов все же получил за него первую премию, и решением горисполкома было решено установить скульптуру на так называемой Стрелке. Там, где в реку Е. впадала протока, намыв широкую и просторную галечную возвышенность, там и должна была упокоиться однофигурная скульптурная композиция, а короче - памятник, символизирующий богатырское прошлое реки Е.с отражением счастливого настоящего, трудовыми свершениями молодежи, буднями и праздниками, материал - бетон, высота 18 метров (четырехэтажный дом старой планировки).

Но перед этим было много волокиты, это - халтура потому что, вследствие бюрократизма, слабой заинтересованности старого руководства, справедливо раскритикованного на одном из областных пленумов, слабой материальной базы местного отделения Художественного Фонда.

К сожалению, очередной завхоз (а менялись они весьма часто, ввиду низких ставок заработной платы и слабой возможности чего-нибудь украсть), пошел отнюдь не по линии созидания, то есть наибольшего сопротивления, а по линии разрушения, как Мао Цзе-дун. Он велел штрафникам вытащить из сарая, расколотить и свезти на городскую свалку какие-то разрушающиеся, местами зазеленевшие бетонные чушки, чтобы увеличить площадь складских помещений местного отделения Художественного Фонда и заслужить тем самым похвалу вышестоящего начальства. Один солдат надорвался во время тяжелой этой работы, и у него пошла горлом кровь, а разрушающиеся бетонные чушки оказались разрушающимися, зазеленевшими, частично отформованными кусками скульптуры 'Е.', которую солдаты, под руководством дурака-завхоза, разрушили всю.

Скульптор Киштаханов рыдал и ударил завхоза наотмашь по лицу. Уже истрачено было 9 тыс. 700 рублей государственных денег, и только волокита и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда уже который год мешали творцу закончить формовку скульптуры, о которой он и сам, порой, начинал забывать, что такая есть. Мерзавца уволили и говорили, что он пускай скажет 'спасибо', что его не отдали под суд для взыскания девяти тысяч семисот рублей. Завхоз напился и в присутствии капитана Гриши обозвал скульптора Киштаханова евреем, хотя тот был всю жизнь чистокровный хакас и к упомянутой национальности не имел ровным счетом никакого отношения.

Хорошо еще, что хоть сохранилась рассыхающаяся глиняная модель в новой мастерской скульптора, который к этому времени из молодого, никому не известного таланта вырос до секретаря местного отделения Союза Художников, часто выступал с докладами, и ему дали в аренду (выделили) громадную двухэтажную мастерскую общей полезной площадью око/io 160 кв. м., где и началась повторная формовка в натуральную величину новой глиняной модели, созданной после обновления и реставрации старой. Началась! Формовка началась, потому что близился наш славный юбилей. 421 год моему родному городу был уже не за горами, и на памятник возлагались определенные функции и надежды.

Большие надежды! В частности, загодя была выпущена фотография с модели в виде цветной почтовой открытки, символизирующей богатырское прошлое могучей сибирской реки Е. а обложку местного литературно-художественного журнала, который носил все то же название 'Е.', украсило графическое изображение абриса все той же модели, изображающей развратного на вид (с точки зрения, подчеркиваю, развратника!) молодца, символизирующего богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е., с отражением, как в капле воды, трудовых свершений, с буднями и праздниками, оркестрами музыки, фейерверками, добросовестным отношением, дружбой и любовью, задорной песней, авиацией и космонавтикой, научно-технической революцией, экологией и гуманизмом.

Теплоходы, проходя теперь мимо Стрелки, приветствовали памятник протяжными гудками, туристы, едущие в Ледовитый Океан, вовсю фотографировали его, высыпая на палубы, но однажды из Тбилиси приехал в наш город один из известнейших на всю страну гомосексуалистов. Сам он был по образованию литературовед, и ему по службе попался однажды этот номер местного литературно-художественного журнала 'Е.', с символическим изображением на обложке могучего юноши Е. В которого он тотчас, разумеется, влюбился.

Потому что в последнее время он испытывал столь сильный кризис своих склонностей, что даже стал всерьез задаваться вопросом: 'Да любовь ли в самом деле это, отчего я жегся, задыхался и страдал всю свою сознательную жизнь?' Он даже пустился в разврат и некоторое время жил с пустой раковиной, крымской 'Рапеной', ублажая ее фальшиво блестящее нутро душистым кремом 'Шарм' и французскими духами 'Сава'. Но однажды он как бы очнулся от сна - ему стало так стыдно, так горько от своей пошлости, что он выкинул негодяйку в окно, сел в самолет и явился в наш город К.

И - луч! Красный луч восходящего с Востока солнца, проткнувший туман, вдруг резанул его по глазам, и именно в тот момент, когда он достиг, наконец, своей желанной цели.

- Мама!- крикнул гомосексуалист, в кровь сдирая ногти. И полетел вниз с указанной высоты, где внизу, прилетев, еще несколько секунд копошился в луже собственной крови с уходящим сознанием: среди собственных костей, мертвеющего мяса.

А впрочем, я не точно сказал, что МЫ С НИМ опохмелялись, потому что это ОН СО МНОЙ опохмелялся, то есть это он опохмелялся, а я просто стоял с ним рядом, лишь слегка пригубив из своей бутылки, и смотрел, как жадно ходит его кадык.

Хотя все эти внешние бытовые детали не имеют ровным счетом никакого значения.

Немного об А. П. Он хорошо начинал. Он родился и вырос в Сибири на реке Е., а потом поехал в Москву и стал алкоголиком. Он учился в Литературном институте и несколько лет пьянствовал с поэтом Р. У него была жена, дочь известнейшего С. X., ныне редактора одного из наших толстых журналов. Квартиры у него тогда не было, зато остальное все было: чужая дача, любовь... Сейчас он возвратился в К. Ему 41 год, и он допивает остатки своего некогда могучего здоровья. Он нигде не работает и ждет, когда его примут в Союз Писателей. (Я, кстати, тоже жду, когда меня примут в Союз Писателей, но я честно служу в конторе и не побираюсь.) Иногда он пишет, и иногда у него попадаются СЛАВНЫЕ (славное словцо, не правда ли?) строчки.

(Славный у меня получается ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК, вместо славного, подернутого сизой туманной дымкой ретрухи-ностальгухи РАССКАЗЦА, где - ненавязчиво... 'тихо-тихо не шумите'... о спившемся и продравшемся поколении, о КОРНЯХ, о могучей сибирской, на берегу которой... и т.д.)

Да и Бог с ним! Если мне суждено исписаться, то вот я на ваших глазах и исписываюсь. Буксует тема, хромает сюжет, п отеряна острота, свяла свежесть арбузного излома, серебристо-красного, в июльский полдень. Тускл стиль. Стиль - стих. Напал стих на мой стих... Скандалы все кругом, скандалы... Ушел от жены, жена делит имущество... Бог с ними со всеми! Бог со всем совсем...

И вдруг стал страшно поражен его видом. Телерадиопоросенок сидел выпрямившись, острые плечи его торчали острыми углами, спину он, можно сказать, выгнул в противоположную от естественной сторону, свинячьи глазки его мерцали в полутьме холодно и бесстрастно.

'Ты что, чокнулся?'- изумился я.

'Цыц!'- не своим голосом взвизгнул он.

И только тут я сообразил, что он, видите ли, слушает радио. А по радио говорили примерно следующее:

'В преддверии праздника Ленинский комсомол на двух механизированных жатках и тогда парни решили взять этот рубеж что ж задумка как говорится встретила поддержку у старших товарищей всего коллектива молочнотоварной фермы молодцы парни теперь все знают у комсомольцев Больше-Ширинского района слова с делом не расходятся передаем для них песню 'Пашем-сеем-удираемся' в исполнении вокально-ииструментального ансамбля...'

Корреспондент отер лоб платком и лишь тогда выдохнул:

'Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать!'

'Каких таких минут-секунд?'- не понял я.

'Ради ЭТИХ секунд!'- нажал он, и я вдруг сообразил в чем дело. Я грязно выругался, и мы принялись браниться. Таксист молчал, не вмешиваясь в нашу перепалку, и мы ехали через реку Е., и была ночь, и наплывал на нас мост через реку Е., наш старый мост со своими туманными матовыми фонарями и одинокими парочками... 'Так Чапай, значит, попросил Петьку подвинуться, когда тот на рельсе сидел. А рельса-то длинная, до Владивостока-ну дают!'-вдруг расхохотался таксист.

- Так это его заметку передавали!- расхохотался я.

- Догадался, продрамшись! А то чью же еще? Мою, что ли?- буркнул А. П., неприязненно косясь в мою сторону.

- Ты что так на меня смотришь? Я тебе что, должен, что ли, что ты так на меня смотришь?- вскипел я.

- А ты думал, я тебе за бутылку пива задницу лизать стану? Накось!- с ненавистью поставил он передо мной шиш.

- Ладно, А. П.! Не надо! Чего уж там!- примирительно сказал я.

- А фули ты из себя генерала корчишь?- наступал A. П.

- Какого еще такого генерала?- растерялся я.

- Какого? Литературного! Думаешь, если тебя напечатали в 'Октябре', так это уже все?

- Да почему же, почему я строю-то?- расстроился я.

- А я знаю, почему?- не знал А. П.

- Ну на, выпей мою бутылку,- сказал я.

- Вот-вот! Все подтверждается,- огорчился А. П., но бутылку все же взял.

И всходило солнце, и это было утро, раннее туманное густое утро, и оно обещало такой день, такой жаркий день, какого еще никогда не видел наш город, да и вся Сибирь не видела. Я вдруг сообразил, что эта фраза (последняя) - суть цитата из моего же рассказа 'Настроения', который я написал в 1964 году и который до сих пор не могу нигде напечатать. Мне стало смешно.

-Дерьмо ты все-таки, А.П.,-сказал я.-Фули ты вытыкиваешься?-Фули я тебе сделал?

- Да ладно, чего уж там. Не сердись. Извини,- буркнул он.- Давай-ка лучше обнимемся, браток! Помнишь, как мы тогда с тобой в Москве запили? Р. тогда еще шапку у тебя взял, уехал в город Рубцовск, и там ее пропил на аэродроме.

- А шапка та была не моя, шапка была Лысого... Я тогда, помнишь, к тебе в общежитие пришел за этой шапкой, а ты уже в Соловьевке лежишь, под антабусом?

-... Ага! А Танька, стерва, пустила слух, что я жру в день по килограмму соленых помидоров, чтоб на меня антабус не действовал, помнишь?

- Помню...

Мы обнялись. А был, между тем, страшный плотный утренний речной туман. Из речного тумана вдруг вышел босой человек, по виду грузин или армянин. Может быть даже и еврей. Босой человек в фирменных джинсах и цветной майке 'Nupogodi'. Он дико посмотрел на нас, отшатнулся и вновь исчез в густом речном тумане.