АЛЕКСАНДР ИВАШНЁВ
ТАЙНА РЕВНОСТИ ПОВЕРХ КРЫШ НА КРАЮ ОСИН НА ГРАНИЦЕ ВЕТРА чья это челюсть У бега берегов... Из того, что с порога уносит... Качнется ли свет внезапный... ТАЙНА РЕВНОСТИ если обмылок какой от меня без причины таила или сожгла на свече ленту из черных волос шорох твоих тайников выдаст нечистая сила только я в блюдце капну расплавленный мною воск тайна это жестянка из веток ореха и лавра взятых в пропорциях тела где то один к пяти знаю: два года назад ты здесь приютила мавра часто приходят к тебе герои моих картин они раздвигают рамы и стены вопят истошно что ж исцарапай ногтями двумерность их бытия видимо наша любовь лишь воплощенье прошлого отснятый но не проявленный фотографом материал как испаряется след ладонью оставленный влажной так ты затянула петлю у самых семи позвонков в трещинах губ у тебя плещутся рыбы жажды прохлада живет в глубине их человечьих ртов когда полоскала белье на высокой открытой террасе локоны лентой стянула и грудь запахнула платком казалось со стороны склонилась лишь в реверансе над опрокинутой чашкой с синеньким ободком чтобы любить безумно мне нужен мох и вереск тучных полей затменье ветер со всех сторон и только приплыть к нему - сросшийся с небом берег видимый отовсюду -с возвышенностей и времен знаешь, в душе у меня ты появилась нежданно вспомню улыбку твою и радостью полнится грудь словно вернулся ко мне образ c киноэкрана преображенный веками проделав нелегкий путь может забуду ревность что стольких друзей сгубила в высокое чистое небо буду смотреть тосковать если обмылок какой от меня без причины таила я все равно повешусь - можешь не отдавать 1990 ПОВЕРХ КРЫШ В изломах черепиц поэзия волны Взгляни на абажур у кружевного края Увидишь мотылька с обратной стороны Как будто из окна летящего трамвая Увидишь ягодиц белесую муку Зрачки любимой женщины и физию Петрова Склоненную к петле на ниточке суровой Звоночки дураков и Бога наверху 1991 НА КРАЮ ОСИН на краю осин коротать жару мотыльком опав на траву дерев и дышать вблизи находя испуг чем-то большим чем просто грех с кровью рот открыть в духоте террас из осколков чаш вынося на свет как лучом рентгена зажженный газ васильковую ветвь ощутить ли тут вдохновенье бань за щитком в груди стрекотанец вен как сверчка загнать под пустой диван тишине в обмен задирая рубаху с узлов колен коротать жару на краю осин с мотыльком как зеркалом этих эн голенастых ног из открытых спин 1991 НА ГРАНИЦЕ ВЕТРА Упав на границе ветра, Между травой и песком, Я вслушивался в недра, Стучащие под виском. Когда пошатнутся оси, Земля, как большой акробат, Тело свое подбросит, Чтобы свалиться в ад. А там и репей не безгрешен, Цветение это грех. Я в сердце твоем повешен Или расстрелян в снег. Мы тонем в воде болезни, Не называемой нами. До боли в глазах, до рези, До замутнения грани. Умрем мы, но нам с изнанки Подсвечивать будут зенки. Будут за нами самки Свои волочить коленки. За мной полоумный инок! Закутайся в грязный плащ. Большие глаза кувшинок Белы, как обглоданный хрящ. Не чувствую больше плоти. Я в ветер упал, кровав. Не слышу его мелодий, Не обоняю трав. 1991 * * * чья это челюсть в нижнем ящике письменного стола в горизонтах улыбок чья голова застыла мраморным яблоком последний булочник погиб в трясине вчерашнего теста щелкаю замками и выдвигаю детали деревянной кобылы словно пытаюсь создать что либо из упрямых вещей 1992 *** У бега берегов песцовый нес треух. Опять зима? к чему такая рань! Мой пес зубами ловит белых мух, вдыхаемый сквозняк царапает гортань. Из мяса холодов ведет меня метель. Мне гадко, но зачем линяет магистраль? И десять декабрей из одного костра, по воздуху виясь, отбрасывают тень на сумрачных людей, алкающих астрал. 1995 *** Из того, что с порога уносит, рассыпая пространства дождем, что звенит и из многоголосья вырывает литой чернозем, побледневшему свету в оправу из подножного корма блестит, и хромает, и валит направо, и налево смещает зенит. И гадает, и волю пророчит, и сдвигает вертлявый песок - вроде делает время короче, словно белого мая кусок. Удаляясь, себя настигает, и зазубренным посохом бьет наугад в темноту. И нагая по квартирам кромешным живет. И растянутой затвердевает в полостях светового сукна. Только веки свои поднимает у забитого пылью окна. То прольет маслянистую воду - на погибель себе, из себя вырывая пространства свободы, то еще раз воскреснет, любя, и ликуя, как разнообразный ход пресмыкающихся и насекомых, так возвышаясь - от водобоязни до неслучившихся и невесомых. И пока на земле проступает самодельная кровь из подков, даже острая сабля - тупая, выгибает тела облаков, опускаясь все ниже к поклаже, от тяжелого камня в груди, ее голос до хрипа надсажен и натужно в пространстве гудит. Для того ль ей искать многократно мирозданья, что будет потом, чтобы белые звезды обратно чуть кровавые мчались в свой дом? Чтобы в кольца свиваясь и пенясь, пригвожденные сны воскресить, по чужой полосе нетерпенья в проржавевшем авто колесит. До безумья легка на помине, по холму на равнину стекла - выбегать из потресканной глины и выскакивать сквозь зеркала, долгим светом хрусталик тревожа, по обочинам вширь прорасти, - когда темную выбелит кожу и колени сотрет до кости. Тяжело соберет воедино в перекрестки из ломких волос недотканных лугов паутины, где цветет золотой медонос, и коросту асфальта рябого, где бензиновый ирис цветет, из того, что уносит дорога, для того, что она принесет. сент.98 *** Качнется ли свет внезапный, исчезнет на вираже, мы в тени своих отражений выстрелили уже. Возникнем в тревоге сонной среди разлитой молвы, быстрее чем возвратятся всадники без головы. И вывернет глаз осина, не раскрывая глаз, сына и властелина, из синего пластилина, ровным огнем сжигая эмалированных нас. В глине сверлом скрипящим, пылинкою на ладони, выплеснув крик горящий и позабыв о нем, мы снова отравимся ядом притянутой к нам свободы, и будем так изгибаться, что никогда не уснем. Верить или бояться - условие всякого сброда, смутная изморось жизни, выбор из трех углов. Близко, как свет повсюду, как мода и антимода, надо бы задержаться водою промеж берегов. Опять мы на шабаше ночи, торгуя собой, забываем как выглядит дно колодца, вырытого сгоряча. И что мы на дне увидим, когда себя опознаем в темных мишенях всплесков, стеная и хохоча. Над птицами книг распятых еще созревает слово, и бремя падет, как воин, вернувшийся на щите. Не высказать, что подумал, не приподнять былого, и в этом нет пробужденья и воскрешенья в тщете. Мы сами себе раздали жгучие карты мира, но тяжесть чуждого места вскинется и замрет. Теперь выясняется время часами без командира, и загораются звезды в небе наоборот. В пылу череды возвращений, под взглядом своим скользя, прощения и пощады не попросить нельзя. И в спелом дыму тревоги и дрожи огня поперек, мы синего пластилина сжали в руке кусок, как в небе своей расплаты, глотая его упрек. авг.98