Оглох Бетховен, чтоб была слышнее... 
А если дальше углубиться... Дальше...
Гордыня наказуема. Вспаривший...
Солисты сходят с надоевшей сцены...
Ах, эта музыка и дней скороговорка...
Читая листья, люди лето чтят...
Хочу в ямбические травы...
Стремительны цветы - так быстро вянут...
Без осложнений нет благополучий...
Осенний грустный дождь пошел в июне...
На улицах опять светают дети...
Стремленьями расшиты полотенца...
Вновь с будущим подписан договор... 
О, жизнь не вся приходится по вкусу...

* * *
Оглох Бетховен, чтоб была слышнее 
та истинная музыка в нём, 
что обжигала слух невеж огнём, 
беся маститых новизной своею. 

Оглох, чтоб глупость критиков развеять, 
радеющих, по мненью их, о том, 
чтоб лучше было созданное сном 
и явью сделанное для умов - яснее, 

чем истины привычные вокруг. 
Что было б, если б гений вдруг 
свои виденья предал по заказу 

советчиков, ужившихся с гнильём? 
Увы, тогда та быль, что мы поём, 
была бы лживей в мире безобразном... 





* * *
А если дальше углубиться... Дальше 
есть два пути. Один - куда-то прочь, 
в бесплодную уединеньем ночь, 
другой - в ущельях толп создать удачи 
среди похлеще виды повидавших, 
в подруги взяв опасность, превозмочь 
весь ужас кажущийся, скучный дождь 
в мильоны скерцо перекрасить и в Adagio 
из лучшего балета превратить 
стихийных сил бессмысленную прыть, 
и, в сумерках талантливо печалясь, 
избранников общенья вспоминать 
и сочинять и сочинять и сочинять 
любовью приближаемую дальность. 





* * *
Гордыня наказуема. Вспаривший 
над якобы бессмысленной толпой 
наказывается самим собой - 
нет палача, который был бы ближе. 
И рухнув не с небес - а с драной крыши 
того, что пьяно и с заносчивой тоской 
сооружалось, он за смысл глубокий свой 
берётся, некий зов как будто слыша 
откуда-то - опять же! - изнутри. 
И, суть свою до смерти уморив, 
влачит он видимость существованья, 
которое и без того давно, 
как водится у нас, обречено, 
пока оно совместностью не станет. 





* * *
Солисты сходят с надоевшей сцены, 
но рампа прошлого сияет им, 
по-прежнему возвышенно-шальным, 
по-новому роскошно-вдохновенным. 

И древность устанавливает цены 
на то, что не товар, а сизый дым, 
но запах чей душе необходим 
всегда, везде и всем, и непременно. 

Ах, боже мой, как много значит дрожь, 
в которую тебя бросает, сплошь 
забытое уже совсем иными! 

И так смешон заносчивый другой, 
звук не умеющий добавить свой 
в уже для всех назначенное имя! 





* * *
Ах, эта музыка и дней скороговорка, 
которую нам, грешным, не понять, 
и лета смысл как самого огня, 
и неба в даль распахнутые створки. 
Растительны секунды. Соком горьким, 
когда они, обвив собой меня, 
поят с листков - надежды, что звенят 
буддийским колокольчиком. И только 
во мне подвластных мыслях время - рай, 
где, хочешь, с вечностью самой играй, 
а хочешь, - задержись навек в мгновенье, 

держа свой путь по лучшей из дорог, 
которую ты славно выбрать смог, 
не очерняя жизни, вдохновенно... 






* * *
Читая листья, люди лето чтят 
и возникает в воздухе соборность, 
идёт работа ласковая, спорясь, 
у мыслей, так похожих на утят, 
что вырастут и в небе полетят, 
забыв о том, что есть на свете скорость, 
что редок здесь патрон, который холост, 
и слишком густ живых мишеней ряд. 

Играет гаммы бог на флейте утра. 
Простор старательными снами убран - 
не осознать сознанье Естества 
и не осмыслить вечные законы 
до самого конца... Листок зелёный 
читает нас, мой друг. И мысль - жива. 





* * *
Хочу в ямбические травы 
упасть, как будто в глубину, 
чтоб времени в глаза взглянуть 
и в жизни кое-что исправить. 

Лесные мысли сладко правы, 
и нет сомнений, и вину 
суть искупает, чтоб уснуть 
могло сознание... Отравлен 
пластмассовым цветочком мир, 
и нужно, чтобы каждый миг 
был деревом наполовину, - 
иначе замутнённый пруд 
одни кикиморы займут 
и новый век затянет тиной. 






* * *
Стремительны цветы - так быстро вянут. 
Быстр и покой, недолговечный брат 
тому, кто сменам жизненным не рад, - 
у полюбивших их он постоянней. 
Экспресс безостановочен.Не станет 
самой Земли, но мчать вагонный ряд 
куда-то будет дальше, - всё стремят 
законы бытия. И думать странно 
о вечности, о тайнах тех времён, 
в которых мир уже не населён 
людьми, деревьями и муравьями, 
времён, где всё уже давно не то, 
где даже их нет, так же, как простой 
недели, вновь изобретённой нами. 





* * *
Без осложнений нет благополучий, 
когда они - подобье скорлупы, 
которую проклюнуть позабыл 
птенец событий внутренних. Мы учим 
на память счастье.Но ему поручен 
отмены подвиг господом: судьбы 
нерукотворной нет у сути, быть 
должны мы вечно по-другому, лучше, 
чем раньше, только что...Прыжок 
необходимо совершать из "хорошо", 
чтоб всё благополучно снова стало. 
И нет ни йоты бесовщины в том, 
что удивительного -полон дом, 
а нам его через мгновенье - мало. 





* * *
Осенний грустный дождь пошел в июне, 
решив порепетировать октябрь, 
и увядания лесного дятел, 
всё оглушая, застучал. И дунул. 
пытась рвать задумчивые струны, 
бездушный грубый ветер. И, всеяден, 
какой-то монстр, внушив, что он приятель, 
остаток пожирать стал вечно юный - 
и дней, и слов, и сущности твоей... 
Успеть, понять бы всё это полней, 
да незачем, мой друг, по сути дела. 
Река сознания всё шире, шире, но 
всё 'уже круг, которому дано 
понять глубины бывшего несмело... 





* * *
На улицах опять светают дети 
и вечереет взрослая толпа. 
И жизнь одновременно - на рассвете 
и на закате. Зряча и слепа 
одна и та же (разная!) судьба, 
и тайны нет в том. что она в секрете 
от нас пытается держать. Скупа 
определённости богиня - редко 
являет нечто ненасытным нам. 
И так прекрасно душам и умам, 
когда им в ощущенье дан хоть очерт, 
хоть самый малый ясности намёк... 
Был ночью дождь. Мой лучший луч намок 
и в яркой мысли обсушиться хочет. 





* * *
Стремленьями расшиты полотенца 
в светлице продолжений. Древний сказ - 
надеяться, что не в последний раз 
синицам мыслей удалось слететься, 
чтоб музыку создать на тему детства, 
неизлечимо длящегося в нас. 
Надежд ткачихи ткут себя. И страсть 
вновь оживает, и на сердце - дерзко, 
и, слава богу, хочется желать, 
идти - идя, не выгорать до тла, 
а знать, что есть чему гореть и дальше, 
что "дальше" - есть, что снова манит даль, 
которой жизнь опять готов отдать, 
казалось бы, все виды повидавший. 






* * *
Вновь с будущим подписан договор, 
но о благих намереньях всего лишь, 
и сути потому не обезболишь, 
от раны не избавишь ножевой. 

И вновь не существует status quo, 
умеющего продлеваться, полость 
его - лишь праздный призрак, не наполнишь 
её вовек тем самым... Ничего 

на свете не бывает неизменным, 
однако постоянство в нас от тлена 
спастись способно, - принимая вид 
всегда иной, чтоб сущность сохранялась 
и зря не пропадала даже малость 
того, что в яви идеалы длит. 





* * *
О, жизнь не вся приходится по вкусу, 
в ней столькое - от смерти и пустот, 
и гибельности, от которой жжёт 
под ложечкой и бесконечно грустно. 
И кто-то вдруг - нет-нет, да и укусит, 
и за приятельство предъявит счёт, 
и утаит полправды, и уйдёт, 
когда всю ночь так нужно быть изустным, 
когда необходимо превратить 
весь мир в беседку, продлевая нить, 
в тот миг уже готовую порваться... 

Однако ж, даже крошечный восторг 
велит монархом, чтобы я расторг 
с печалью договор - в кругу оваций!