russkiy Live
Journal
2003
К ВОПРОСУ О РАДИОФИКАЦИИ ВНУТРЕННИХ ОРГАНОВ
Из Дыры В Дыру через Дырку. (2003-08-28 )
Music: Mukta - NGC 224
Аэропорты и вокзалы - место в никаком пространства и в едином времени, потому что на самом деле это один вокзал, один аэропорт. Страсть как свежо, правда?
Мало того - в ларе с плохими книжками сидит одна и та же тётенька, она люто ненавидит людей, у которых нет мелочи, но которые при этом алкают кофе из автомата слева от ларя - типа эспрессо за 5, типа капуччино за 10. Она берёт червонец в Емельяново, вышипывает две монеты из ящика в Завентеме и швыряет их в окошко в Хургады, и человек, пихающий их тотчас в автомат, знать не знает, что произошла элементарная наёбка, причем непонятно кем и неизвестно кого.
Кроме того, грузин, которого учат дубинкой по хребту в Толмачёво, успевает не только прикрывать чемоданом яйца, но и говорить по-азербайджански по телефону из Ататюрка с самим собой в Тяньзине и уйгур, которым он является там, понимает его, конечно, с пятого на десятое . Уйгур морщится (набагато краще - мыслит он - було б розмовляти на рщнш уйгурськш мовi, але по-китайсью) , чешет в паху и едва успевает положить трубку, как его грубо хватают под локти транспортные милиционеры, только на сей раз полицейские, довольно жёлтые и вообще несклонные розмовлять.
В пику ему небольшая и ловкая старушка с буклями, которая сетует вам на погоду в Борисполе и многословно, вот как я сейчас, благодарит вас за предложение пройти до автобуса под вашим зонтом, укладывает изъятый кошелек в сумочку в Эл Прате, откуда он молниеносно перемещается в камеру хранения в Шанги, чтоб через час быть изъятым и перемещенным в Эзейзу и тут же в Чеплапкок, где его, наконец, осмотрят и брезгливо выбросят, потому что крутиться надо, зарабатывать, а не ушами хлопать, как, например, тот
Незадачливый пассажир, последовательно лишающийся мелочи из левого кармана, зажигалки из правого, ремня с пряжкой-ракушкой, ботинок с гвоздями, старомодных металлических зубов, почти добравшегося до сердца осколка и, наконец, жизненного стержня (за который его так любили женщины), понятия не имеющий, что войдя в проклятые воротца в Шереметево, он выходит из них в Хитроу, чтобы опять войти в них в Орли и выйти в Алыкеле, вбежать в Бине и выскочить, путаясь в собственных штанах, в Гимхэ, прямо рядом с дьюти фри (именно в котором, между прочим, продают самый дешевый в мире Ллагавуллинн, изготовляемый в Нарите) и не заметить этого, потому что до виски ли, когда вот-вот освежуют?
Строго говоря, чтобы попасть из несуществующего Домодедова в несуществующий Виланкулос, достаточно войти в здание, повернуться и выйти из него вон, поскольку все остальное - зал ожидания, то самое кофе, книжки, джекпот, грузин, старушка, Ллагавуллинн, таможня, самолёт, красивые облака - не более чем условность, шоры, надетые нам на глаза неизвестно кем с целью скрыть от нас тот очевидный факт, что неизвестно кому совершенно необходимо это безостановочное движение эритроцитов, лейкоцитов, лимфоцитов, тромбоцитов, трамбоцитов, трумбоцетов и фибриногена, правда необходимо, потому что если циты вдруг опомнятся, сядут на жопу ровно и немного подумают в неподвижности, неизвестно кто умрёт - или, как минимум, обломается.
Вот, допустим, я лично считаю, что прием пищи - дело интимное, как и
наоборот. И вот вчера, едва все ушли, я тут же кинулся и налил себе горохового
супу. И едва успел я это проделать, как тут же на горизонте появилась
Прекрасная Юная Дева, жж-юзер притом, пересекла его и уселась напротив
на стул. Пришлось сначала прямо при ней бесстыдно съесть гороховый суп,
а потом идти пить пиво, хотя я себе уже было запретил от питья.
Зато Прекрасная Юная жж-юзер раскрыла мне Тайну Загадочного Гермафородита.
Я указал на северо-восток и сказал:
- Гляди, что это? (в красной майке, трениках, ботинках сорок третьего
размера, с сумкой сорок третьего года рождения, локонами до плеч, грудью
и щетиной). Прекрасная Дева сказала:
- А! Да это же Элеонора! Ну, то есть, Это Коля, физик, по дороге из Коли
в Элеонору. Он принимает гормоны, а на улице проверяет эффект.
Кто б сомневался, что физик. Я, правда, почему-то думал, что гуманитарий,
каюсь.
Затем, когда я вернулся с мешком сахара, поскольку кофе без сахара - это
путь к смерти, появилась вторая Прекрасная Юная Дева, тоже жж-юзер притом.
Гороховый суп я при ней не жрал, но кофию с сахаром налил. И вот, едва
она пригубила кофе, явился капитан Себастьян Перейра, негоциант, торговец
чёрным деревом. Перейра остановился перед Огюстом Буно, сидящим на полу
с шестью саморезами во рту, и заорал на него снизу вверх:
- Ну и хули ты тут делаешь, маленький засранец?!
Огюст Буно отвечал ему, не прекращая прицеливаться дрелью в торец доски
(он отрабатывал сломанное давеча ребро):
- Упфумфшшчсть, жажа южа.
Негоциант побагровел и крикнул:
- Ты сначала хуй со рта достань, а потом говори!
Буно изблевал саморезы и уст своих с таким звуком, как будто они не горячи
и не холодны, и воскликнул:
- Дядя Юра! Здесь же дамы!
- А хули ж мне, что дамы, - возразил Перейра, схватил трубку, потыкал
в кнопки и заорал: - Наталья, мать твою! Что, твою мать, я тебя искать
должен, как склеротик третий хуй? Что за херня, мать-перемать! Прекрасная
Дева, жж-юзер, одним глотком уничтожила кипящий кофе и была такова. С
ней же был таков и я, потому что это чёрт знает что!
И как, скажите, мне было после того не смешать водку с пивом, как смешивают
воды Оби и Иртыша, Риу-Негру и Амазонки, Ангары и Енисея, Миссури и Миссисипи.
Старик-отец мой считает, что правду-матку в глаза резать может только
самый распоследний мудак. В доказательство он приводит такую поучительную
историю про последний раз говорения им правды вслух.
Приходит он это к академику Дмитрию Константиновичу Беляеву, иже рекомому
Дыком. А в то время академики были не чета нынешним, которых соплёй перешибёшь,
а все сплошь зубры, могучие утесы, матершинники и гении. И вот сидит академик
Дмитрий Константинович Беляев (Дык) и слушает, по-бизоньи склонив могучую
голову на грудь, песню "Русское Поле" из Ригонды. Дослушав же, поднимает
взор и говорит нетвердым голосом:
- Вот, Паша! Вооот! Такую песню! Мог написать только Русский Человек!
Паша же, ничтоже сумнящеся, предерзко отвечает:
- А ее два еврея написали, Дмитрий Константинович, эту песню. Френкель
с Фрадкиным.
И вот, рассказывает теперь старик-отец, у Дыка сделалось в мгновение ока такое чёрное лицо, так у него затряслись руки и такой дряхлый старик выглянул вдруг из шкуры могучего зверя, что стало ясно - только самому распоследнему мудаку может понадобиться вот так вот бессмысленно и бескорыстно плюнуть человек в душу этой самой никому не нужной правдой. Даром что второй еврей был не Фрадкин, а Гофф.
Music: Dire Straits - Local Hero / Wild Theme (Live)
Что касается правильного поведения в присутственном месте: сидел я раз
в каком-то отделе кадров по пустяшному делу, и вдруг заходит такой паренёк,
вы все такого видели - его будто бы надули насосом пару дней назад, но
где-то он подтравливает и слегка уже сдулся, так что функционально вполне
еще, а вот внешний вид уже так себе, да притом еще лицо покрыто странными
какими-то ризоидами - заходит и говорит, дескать, вот работать хочу у
вас водителем, Минас Тиритович сказал, вам водители нужны. Женщина - а
в отделах кадрах частенько такие обитают, чтоб звали Эра, допустим, Петровна,
чтоб говорила иногда низким басом "Шалунииишка!" и чтоб на груди горизонтально
лежал огромный кулон - строго приказывает: документы!
Паренек лезет во внутренний карман пиджака и с треском вытягивает наружу
двухметровую пулемётную ленту советских гондонов - 10 коп, в смазке, проверено
электроникой (кстати, электроника сама по себе заслуживает внимания: такая
стальная елда, на неё натягивается гондон, а опускают в электролит -если
разряд не пропускает, то и спирохете, и дерзкому сперматозоиду даст отпор)
- то есть, может, и трёхметровую или пяти, это осталось покрыто мраком
тайны, потому что другой конец её наружу так и не вышел. Эра Петровна
говорит громовым голосом: "Шалуниишка!", паренёк пугается, нелепыми движениями
облажавшегося фокусника (думал, там кролик, а там чей-то кишечный тракт)
запихивает это дело обратно, лезет в боковой карман и нащупывает что-то
такое, отчего лицо становится совершенно белым, глаза выпучиваются, и
весь он застывает, только ризоиды шевелятся, ища в воздухе пищу.
Собственно, и всё. Потом он достал-таки паспорт - прекрасный паспорт,
только совершенно круглый и по краям чёрный, но это уже не важно. Думаю,
он выиграл дело, едва наружу показались первые три-пять гондонов, шалунишка.
Шахматы не пахнут. (2003-09-06)
Music: Robben Ford - Rugged Road 508
Старик-отец мой, собираясь в Ниппон, получил уведомление, подписанное
будущим его сенсэем Зен-Ичи Одой, что Паверу Михайрович должен приезжать
поскорее, потому что тут его ждёт - не дождётся некий тамил. Стариком-отцом
овладели нехорошие подозрения, но оказалось, что Тигры Освобождения ни
при чём, а просто тамил так хочет играть в шахматы, что даже лично приехал
встречать в аэропорт. Он пал жертвой известного международного заблуждения,
что все русские - отъявленные шахматисты, так что, едва завидев деревянного
коня без ног и задницы, тут же съедают его.
Всю дорогу от аэропорта, а потом еще несколько дней старик-отец пытался
развеять заблуждение: объяснял, что далеко не все русские играют в шахматы,
вот взять хоть его, который даже детским матом владеет куда хуже, чем
просто матом - а те, которые играют, большей частью не совсем даже и русские,
или, прямо скажем, совсем не.
Но тамил так и не поверил ему. Разницу между русскими и нерусскими, которые
в шахматы играют, очевидную для каждого грамотного тутошнего юзера, он
уловить был не в силах, да и что с него, с дикого тамила, взять? Чурка
и чурка. Он укрепился в убеждении, что старик-отец просто не желает руки
марать о такую шелупонь, как он, закомплексовал и по утрам отвешивал старику-отцу
нарочито вызывающий поклон.
Music: Greenslade - Drowning Man
В связи с последними - хоть и несколько устаревшими по мировым масштабам
- достижениями словесности Царю Пидарию пришлось подняться с войском тринадесять
и трёх племён и обложить осадой Великий Город, построенный Царём-Скоморохом
в треугольнике вод - жёлтой реки, красной реки, синего озера; отражения
стен Города дрожали и перетекали из цвета в цвет, накрываемые отражениями
значков и бунчуков, под ними светочувствительными запятыми проносились
вёрткие рыбины, а еще ниже в окружении бурого кружева водорослей смутно
белели лица чересчур беспечных рыбаков; звонко дудели деревянные дудки,
гудела натянутая на обручи кожа, волны носили обломки лодок и тринадесять
и три племени галдели, как триста три птичьих базара - всё это было очень
красиво, а кроме того - в точности как подобает. Широко расставив ноги,
Пидарий, Царь Свободы, стоял на этом берегу и разглядывал тот, хранящий
молчание. Глаза Пидария были широко распахнуты и всё равно какая-то часть
Города оставалась вне поля зрения и вне поля ума, потому что Города было
слишком много для одного человека, даже Царя. Город представлял собой
что-то много большее, чем можно вообразить зараз, и непонятно было, как
можно взять его так, чтоб он прежде не взял тебя. С другой стороны, не
оставалось уже никакой возможности его не взять, коль скоро тридцать три
племени собрались на берегах трёх вод, и значит, необходимо брать его
насколько возможно непеша.
Пидарий отворачивается от Города и произносит приказ, а тридцать три толмача
перетолмачивают его каждый на свой язык, так что поднимается ужасный гвалт,
а потом суматоха, когда мужам удаётся ухватить суть и приступить к делу.
Мало-помалу окрестные холмы лысеют, показывая глиняные проплешины, дыры
карстов и бородавчатые выходы породы, а Город обрастает скорлупой, внешним
городом, в котором каждой башне на том берегу соответствовала башня на
этом, бастиону - бастион, а воротам - ворота, и каждому втянутому на ту
сторону мосту - мост, готовый в любой момент вытянуться с этой. И оказаться
на реке между двумя рядами стен означает попасть меж двух зеркал, отражающих
друг друга, но не успевающих отразить наблюдателя, почти мгновенно гибнущего
под градом стрел, камней и брани с двух сторон. Против третьей стены,
изогнувшейся полукругом вдоль берега озера, возвели плавучую. Тысяча лодок,
сбитая одна к одной, образовали её основу, и в строгой очередности подпрыгивали
на волнах против заграждающей сети Царя-Скомороха одна за одной, а башни
сигналили сторожевому флоту Аксолотля плюмажами из человечьих волос, как
будто перебирали ногами большущие кони. С той стороны разноцветных поплавков
сети молча качались чёрные корабли Царя-Скомороха, а между ними сновали
тонкие чайки в соломке вёсел, такие смешные.
И вот когда внешний треугольник замкнулся, когда закрепили последний трос,
вбили в паз последний клин и Толстый Дурень, грозный механизм Царя Свободы,
послал первую глыбу чёрного гранита на тот берег - в этот самый момент
Утопленник пересёк внешнюю границу Воюющих Царств.
На третьем шаге Утопленник споткнулся о сланцевую ступень. На пятом он
схватился за высушенный до звона остов куста-бледуна. Продолжая движение,
Утопленник вырвал куст из земли, разжал руку, позволив ему мягко лечь
на гальку, и пустился дальше, сделав шестой шаг, седьмой и так далее,
а из-под обнажившихся корней высунулся Выворотень, Человек-Праздник, и
с интересом посмотрел ему в спину. Кровеносная сеть пьяниц, как правило,
девственно чиста. Тромбы, холестериновые бляшки, христоциды, плеромонады
и прочие украшения - роскошь незадачливого абстинента, вместе с которой
его будет царствие небесное. Если пьянице и удаётся пострадать от сердечной
недостаточности, вплоть до летального, то это уже следствие цирроза.
При циррозе ткани печени перерождаются в соединительные, так что вместо
неподходящего для тяжёлого физического труда органа образуется, если не
придираться к деталям, да еще немного приврать для красоты, что-то типа
солидной мышцы - приобретение завидное, но несовместимое с жизнью.
К этой самой минуте, когда Утопленник проницает северо-западные царства,
как игла, выпущенная из плевательной трубки в белый свет - случайно подвернувшийся
слоёный пирожок, любой из его внутренних органов, включая мозг, можно
использовать для подъёма и переноски тяжестей, да вот только они внутри.
Утопленник медлителен, зато неутомим. Когда фибриноген в его крови весь
разом вспыхнет и фибриновые волокна превратят вены и артерии в упругие
тросы, сходящиеся к сердцу, как к сердцу паутины, Утопленник остановится,
но этот момент пока не наступил, хотя и очевидно близок, потому что Утопленник
очень стар. Щёки Утопленника сплошь покрыты годовыми насечками, а глаза
его, белые от осевшей на дне извести, почти не вращаются в глазницах.
Перед ним расстилаются царства, напоминающие голодному о воздушных полостях
и тонких углеводных мембранах в слоёном тесте. Они складываются в неопределённую
структуру, очень похожую на рассортированный геологическими эпохами хаос,
но ни сами царства, ни их взаимо-расположение-проникновение-влияние не
интересуют Утопленника. Он сыт. Проходя сквозь них, как игла, он стремится
к средостению пирожка, к начинке.
Утопленник движется неторопливой рысцой, и модерато он сделает любого
стайера, за исключением тех участков, где надо подниматься на скалы, потому
что одна рука у него занята, и поэтому он траверсирует, отклоняясь от
прямой - но только если стайер будет по совместительству мухой с липкими
лапками. Левая рука Утопленника сжата в кулак, те места, где ногти вросли
в ладонь, напоминают о себе заключённой в онемелые коконы болью - такая
бывает от неловкого удара стамеской. Утопленник знает о ней, но не чувствует.
Если что-то или кто-то возникает у него на пути, он делает прыжок или
просто чуть-чуть наклоняется вперёд, грудью удаляя препятствие. Куртка
на спине и груди его изорвана, а из тела местами торчат посторонние предметы.
Он не то чтобы задира, просто у него нет времени на повроты и виражи.
Всё это не могло не заинтриговать Человека-Праздника. Он последовал за
странным существом и вскорости настолько потерял осторожность, что вскарабкался
на очередную вывороченную башмаком Утопленника куртину жухлой травы, стремясь
получше разглядеть его - и едва успел юркнуть обратно под корни, спасаясь
от хищной скопы, рухнувшей на него с белого неба.
Некоторое время он разглядывал Утопленника с разных точек - иногда из
его же собственных следов, иногда из чужих - следов зверя, человека, ветра
или воды, свежих и не очень, и с вершины обглоданного холма у самого Города,
где у него было теперь множество выходов, увидел за Салаирским Кряжем
- смотреть надо было не прямо, а по дуге - маленькое и почти неподвижное
пятнышко. Утопленник направлялся сюда, и Человек-Праздник забеспокоился,
что не успеет его поймать.
Однако почти сразу же он засёк его на длинной осыпи, высунувшись из оголившихся
корней ползуна. Утопленник лишь начал по ней подниматься, глубоко погружая
ноги в текучее каменное месиво, а между ним и Выворотнем высилось кряжистое
сухое дерево в серых ошмётках коры, стоящее на самых кончиках пальцев.
Это была удача - пожалуй, из-под такого можно вылезти весом пудов в десять,
рослым, задорным, функциональным. Выворотень скатился чуть пониже и подкопал
два камня, постанывая от натуги, а потом столкнул их вниз один за другим,
едва не порвав себе сухожилия под коленями. Камни запрыгали вниз, и чуть
погодя дерево с треском рухнуло под ударом компактного оползня, который
тут же и остановился. Человек-Праздник с удовольствием выпрямился во весь
свой двухсаженный рост, ударил в кстати оказавшийся под рукой бубен и
выдернул из гальки ногу, обутую в тяжёлый башмак из бесовой шкуры.
Лавина ударила Утопленика по коленям, сбила с ног и поволокла вниз, съев
половину пройденного им пути. Выворотень расхохотался так, что несколько
каменных ручейков устремились вслед за первым, и причёл:
- Ловил карася, а поймал лосося, тропил лису, да загарпунил колбасу -
и всем хороша колбаса, но только нет у неё лица - руки-ноги-два яйца,
сама в соплях, голова в репьях, жопа в клеточку - всем взяла, а что она
и к чему - нельзя узнать, нечем ей сказать, и почему, раз такие дела,
не проковырять бы ей рот щепочкой? Ну, пожалуй к столу, нальём да накатим,
пучком... - тут он замолчал, поскольку заметил, что Утопленник, по видимости,
не заметил его. Он просто пёр и пёр вверх, глядя куда-то сквозь Выворотня.
И хотя у того у самого оставались сомнение относительно никогда не виденной
им колбасы и правильности упоминание её в данном контексте, такое невнимание
было достаточно оскорбительным, чтобы еще разок смыть наглеца камнепадом.
Когда в следующий раз Утопленник ровно с тем же выражением лица поравнялся
с Выворотнем, тому пришлось признать, что и музыка, исполняемая на свирели,
бубне и гудке, не возымела нужного эффекта. Тогда он отбросил инструменты,
взял Утопленника двумя руками за нижнюю челюсть и остановил.
- Ну, отвечай, конь в пальто, тырсишься куда - а не то! - грозно потребовал
он, приподнимая добычу на вершок над землёй.
Утопленник, наконец, заметил его. Будучи поставлен на ноги, он кое-как
собрал глаза в кучу на собеседнике и сказал, как будто камнем стукнули
о камень:
- Ак-со-лоту... - он сделал паузу, как будто за один раз нельзя продумать
всю речь, и продолжил - Весть...
- Понятно тогда, почему налегке, - сказал на это Человек-Праздник, - но
вот что у тебя в кулаке?
И, вздёрнув дуболома верхней парой рук, попытался разжать кулак нижними,
но тот никак не поддавался.
- Пусти, - прохрипел Утопленник, шея которого медленно вытягивалась. -
Покажу...
Человек-Праздник отпустил его и, раскрыв рот, уставился на медленно поднимающийся
кулак.
Судя по всему, его подняло высоко вверх, ударило о скалы и проволокло
вниз по осыпи довольно далеко от упавшего дерева, и это было самое скверное,
потому что проломленная лицевая кость, раздробленные хрящи гортани и перебитый
хребет останутся тут, с этим телом, если только удасться доползти до корней,
а вот если нет, то он сам тут останется вместе с ними. Дерево было так
далеко, что всё вокруг окутала багровая тьма, тело, или то что от него
осталось, превратилось в бескостный студень, а Человек-Праздник не мог
и двух слов сложить в бедной своей голове. Сперва он просто валялся, левым
глазом глядя на уходящую за горизонт гальку, а правым - как в кровавой
толще неба нарезают круги два канюка. Затем он немного пошевелился и руками
кое-как развернул остатки головы таким образом, чтобы видеть дерево. Было
очень неприятно думать, но он довольно скоро нашел в ложе осыпи русла
двух каменных струй, сейчас неподвижных, ведущих прямо от него прямо к
нему, те дорожки, по которым камням плылось легче всего, каналы пустоты.
Тогда он перехватил голову нижними руками, а верхние закинул вверх и схватился
за эти нити. Пальцы свободно гнулись во все стороны, но он скрутил из
них некое подобие узлов и стал подтягиваться. Ниже пояса он то ли умер,
то ли отсутствовал вовсе. Скоро исчезла и середина, а вместе с ней и средние
руки, а потом и верхние стали мерцать, то появляясь, то исчезая, но уже
тьма потихоньку собралась багровыми сгустками, пространство очистилось
и в него вплыли тонкие кончики корней, и вместе с ними боль. Оглушительно
сипя, он подтянулся еще три раза, провалился и выпал на вершине лысого
холма, в корни старого цеповника, в пяти шагах от Большого Дурня.
Злоба клокотала в его утробе, как дурные газы, и выстреливала в разные
стороны длинными остриями боли. Он был последним Выворотнем, последним
Человеком-Праздником, и его едва не состоявшееся убийство равно уничтожению
целого вида. Это преступление должно быть оплачено полностью, и к тому
же весть - он должен услышать весть. Коли ради этой вести мертвецы ходят,
а целые таксономические единицы ставятся под угрозу исчезновения. Он повернулся
в сторону Города.
Сейчас он был невысок, жилист и резок. Не очень силён и совсем некрасив,
но зато его было три в силу некоторых особенностей цеповного дерева, а
именно трёхстержнёвости. Очень кстати.
Он косолапо перебежали пустое вытоптанное пространство и шуганули экипаж
Большого Дурня, с криками ужаса кинувшийся кто куда. Он залез на груду
камня, привстал на цыпочки и выбрал цель - макушку крытого сланцем терема
в глубине за верхушкой дерева, стеной, рекой и ещё стеной. Тем временем
он вкатили в ковш угловатую глыбину и встали с деревянными молотками наготове,
хотя на таком расстоянии от цеповника ноги уже подкашивались и в глазах
всё колыхалось. Несколькими ударами выставлен прицел, наклон стопора,
он упал, уронив один молоток, он неловко подбежал на ватных ногах, подхватил
под локоть, он поднялся, он прищуривается, встав на четвереньки и бьют
синхронно, так что молоток падает на молоток и молоток на клин - и к ним
уже бегут со всех сторон, прикрываясь кожаными щитами и вопя для храбрости
какую-то нестройную бездарную чушь. Попадание. Верхушка вздрагивает, кивает
вперёд и рушится назад, на терем. Тем временем его поражают дротики -
в ногу и в руку, он спрыгивает вниз, бросает молоток, подхватывает и ковыляет
к останкам цеповника, в него втыкаются еще дротики, все в спины, но это
уже неважно, он падают, как он стремительны, это Внутренний Двор.
С одного выстрела! Выворотню кажется, что он может всё, и не так уж безосновательно.
На нём зелёная куртка тонкой замши, какой в этих краях и не видели, зелёные
же сапоги, высокий колпак с изумрудами, смуглое острое лицо и почему-то
всего две руки. Это неудобно, но он же не есть сюда пришёл, тем более
что по всем ощущениям кишечного тракта у него тоже нет.
Терем трёхстенный. Вместо четвёртой стены стоит высокий каменный стул,
на стуле сидит Аксолотль. Он очень плох. Специальный человек приставлен
следить за целостностью его тела, и едва успевает открошится кусочек и
упасть на мощёную площадь, как он подхватывает его и прилаживает на место
при помощи трёхнедельного рыбьего клея, и этот человек не знает покоя.
Другой человек следит за движениями рта Царя-Скомороха и перетолмачивает
издаваемые им шелест и поскрипывания на понятный язык, чтобы потом тридцать
три толмача перевели царские слова для всех людей, стоящих на стенах.
Как раз когда Человек-Праздник зелёной пружиной выскочил из корней Царь-Древа,
стражники ухватили его за ветви и ствол и с гиканьем развернули кроной
от терема, чтобы не застила свет, так что Выворотень, силой законов сил,
описал круг и предстал перед Аксолотлем как актёр, выехавший на середину
сцены на поворотном круге. Это было наруку - он просто появился из-за
правого края царского поля зрения, занял центр и начал:
- Муж многомудрый, к тебе я спешил невзирая. На трудности торил дорогу
сквозь чащи и хляби и сушь. Многие я по пути. Препоны преоборол, ведомый
яростью мухи, коия. Мужем стократ будучи согнана с тела. Снова и снова
бросается в битву, жало наставя, Пусть! Не о том я хотел рассказать, не
то. Тебе я думал поведать! Видишь ли ты, храбросильный, колькие мнози
враги обступили. Скромное наше жилище? Алчностью полны сердца и злобой
утробы кипят - надобно дать им урок, да довольно суровый, чтобы вовсе
забыли они на чужое роток разевать. Вот как кота мы, коль алчно домашний
любимец возжаждет пищи хозяйской вкусить и лезет нахально на стол, учим
изрядно дланию, кактусом тычем под хвост - так и ты ныне можешь. Распрям
конец положить, наказав непослушных. Гляди:
И, развернувшись, взмахнул он рукой в сторону озера. Мгновения не происходило
ничего. Затем вода вспыхнула у самых берегов, с треском отхлынула на глубину,
зачёркивая по пути чёрные аксолотлевы корабли, полосатые буи, сторожевую
сеть, и обрушилась на плавучую стену. Страшный крик поднялся в обоих лагерях,
озеро бурлило, пытаясь переварить огонь, и дерево, и бьющиеся тела, и
со свистом вливались в него воды рек, как раскалённые клинки входят в
мокрую шкуру, а чуть погодя клубы белого дыма скрыли третью часть небес
и к берегам в тишине важно поплыли раздутые парные люди и рыбы.
- И се: вот что принёс я тебе, справедливою жаждою сердца ведом! - торжествующе
выкрикнул Выворотень.
- Шёл я от самого моря, собрав по пути весь ужасающий зной пустынь, гор
смертоносную горечь и жаркую силу лесов. Всё повергаю к подножью! Престола
сего! Возьми же - вот я даю тебе руку, - Человек-Праздник изящно и в то
же время величественно выбросил к трону сжатый кулак. - Дай мне твою и
каждый получит. Своё.
Аксолотль не шевельнулся. Маленькие, круглые глазки его уставились, не
моргая, в облака дыма и пара, сносимые ветром от озера к северо-востоку,
к Салаирскому Кряжу. Выворотень молчал, выставив вперёд кулак, как ребёнок,
поймавший редкостного жука и прибежавший с ним к отцу, а тот, оказывается,
помер, ну а Царь-Скоморох просто молчал. Наконец, когда воздух слегка
очистился, губы его дрогнули и он сам, без помощи толмача, произнёс, роняя
из уголков рта каменную крошку:
- Хороший дар - не то, что даришь. Дар - это чувства и мысли, а что ты
мне принёс, поганый, хромой, шелудивый ты пёс? Что там у тебя в кулачке?
Есть ли там Этика? Есть ли Мораль? Говна пирога! Сплошь вытребеньки, пустые
балясы, стрекот, звон, бурчанье нечистых кишок. - воздух с сипением вышел
у него из груди и снова вошёл. - Не очень-то я хорошо тут отметился, коли
на смертное ложе, пускай и сидячее, подносишь ты мне блебетню да к ней
людомор. Может, оно справделиво, конечно, но поди-ка ты вон. Занавес,
стража!
- Хуя же, - отвечал, оскалившись, Выворотень. - Что тебе ебетё, то нам
работе. Не хочешь добром, ну так схватишь еблом. Я таких царей крутил
на хую пачками, против резьбы, а они ещё просили, пожалте и вы. Он кинулся
вперёд, прямо на Аксолотля, мгновенно поглотил его и воссел, да так ловко,
что никто и глазом не успел моргнуть, тем более что как раз и стена рухнула,
забросав всё вокруг вопящими защитниками и атакующими, а в небесах, разделив
их на две равные половинки, пролёг изумрудный луч света, меч голода.
Луч этот ударил прямо в переносицу Утопленника, перевалившего Салаир и
несшегося теперь вниз по осыпи, совершенно симметричной той, с другой
стороны - ударил и не причинил ни вреда, ни пользы, чем бы они там ни
отличались друг от друга. Он вылетел на равнину между озером и лысым холмом
в облаке белой пыли и, не снижая темпа, побежал к пролому, поскольку ясно
было, что дело Царя-Скомороха худо и надо поспешать. Вокруг него люди
прекращали орать, опускали оружие и застывали в тоске, глядя на зелёный
луч, и думали - ну как же так?
Утопленник, пробивая в настиле моста неровные дыры, перебежал на тот берег,
прыгнул в пролом и боком, как краб, пересёк двор. Потом остановился. Потом
повернулся на тридцать градусов и уставился на Царя-Скомороха. А Выворотень
уставился на него. Утопленник поднял руку, которая чуть не отправила Человека-Праздника
в небытиё. Разжал пальцы - кончики пальцев с чваканьем вышли из мякоти
ладони, они были нежно-розовые, как у младенца - и протянул Царю-Скомороху
пустую чашку ладони, которая скоро, впрочем, заполнилась густой чёрной
кровью. Выворотень ничего не понимал. Не может же эта матово бликующая
выпуклая поверхность быть вестью? Или ладонь под ней? За кого тут его
принимают? Он спросил:
-Ну?
- Умерла, - сказал Утопленник, и губы его напомнили Выворотню зарощенную
корой старую зарубку на дереве, видимую изнутри. - Она тоже умерла.
Выворотень хотел расхохотаться, потому что люди, сколько он их помнил,
только и делали, что умирали. Но вместо этого он вдруг тонко завыл и задёргался
на троне, а Царь-Скоморох внутри него корчился, с хрустом превращаясь
в груду щебня, и полосовал молодыми острыми гранями утробу Человека-Праздника,
покуда оба они не превратились в один набитый галькой маскарадный костюм
и не свалились к ногам застывшего Утопленника, оставаясь при этом существами
вымышленными, не имеющими прототипов в реальной жизни и потому не заслуживающими
жалости.
Некоторый достойный человек, живущий в Санкт-Ленинсбёрге, пострадал от
недобросовестных пирожковистов. Он, этот достойный человек, пал жертвой
известного заблуждения, что устами младенца глаголет некое надмирное начало,
а потому следует младенцев слушаться. Оправдывает его - достойнейшего
человека - тот факт, что младенец уже изрядно взрослый, формулирует на
славу, смотрит умно, так что и деваться ему, доктору, вроде некуда. В
результате, отоварившись у тётки (которая обыкновенно торгует своими собственными
пальцами, завёрнутыми в газетку "На дне") пирожками с безобидным повидлом,
человек решил, что бояться ему нечего - и откусил. Но это, строго говоря,
был никакой не результат. Результат был такой, что трудовой и учебный
день пошли насмарку, да оно и понятно. День, в обыкновенном режиме посвященный
бы труду, познанию, радости бытия - оказался посвящен дрищу.
Не говоря уже о ночи.
В связи с этим припоминается соответсвенный назидательный эпизод:
Если сесть на междугородний автобус "Новосибирск-Барнаул" и не вылезать
из него покуда не разбудят, то окажешься на безымянной станции невдалеке
от поворота на Сузун. Там хорошо - вокруг равнина, опровергающая научные
данные о кривизне земного шара загибом на расстоянии ста метром, пара
деревьев неустановленной национальности, строения, намекающие на цивилизацию,
чурки, непрофессионально играющие в наперстки (игрок беозошибочно угадывает,
где шар, и потому приходиться постоянно кого-то пиздить за автобусом),
ну и пирожки, и шашлык. Так вот - я, которого меня ничем оправдать нельзя,
взял да и купил как-то раз шашлыка. Он был необыкновенно нежен, спрыснут
уксусом, в меру остёр и таял во рту. Я съел его с благоговением, и всё
никак не мог остановиться, пока не обнаружил, что глодаю крепкими зубами
алюминиевый шампур. Тут как раз водитель прокричал посадку - равнина закуклилась
в шар, строения сдулись и ушли под почву, чурки похватали напёрстки и
растворились в воздухе, оставив украшенного свежими блямбами простака,
а я поспешил с шампуром к урне. Вряд ли кто-нибудь усомниться - целая
тысяча литературных ассоциаций взвихрилась в уме моём - Пепел Клааса,
Румата Эсторский, Джек Ллондон, Рокуэлл Кент - когда я увидел на дне урны
пару собачьих ушей, традиционно лопухастых, внимательных и трогательных.
К вопросу о радиофикации внутренних органов (2003-09-20 )
Music: King Crimson - Starless and Bibble Black
Ребро моё, как многим известно (я люблю поныть) ведёт себя самым неподобающим образом - как электрод. Я, кажется, знаю, в чём дело - сосед мой, Лёха-Индеец, подстерёг меня, когда я возвращался ночью в бессознательном от чуждого моему организму виски состоянии, взял за горло и вживил в грудную клетку управляемую по радио спираль от электросамовара. Днём он ходит на работу, а ночью сидит за стенкой и давит на ключ, передавая такой импульс
..._.
, а спираль его воспроизводит.
В детстве мы электросамовар мановаром называли. Точно-точно.
Почему Лёха так поступил, я расскажу в другой раз, а сейчас лучше про
историю радиовещания, конкретно говоря, про топинамбурский период истории
радиовещания, или, еще конкретнее, новосибирско-топинамурский период истории
радиовещания.
Этот период, похожий на завинчиваемый в пол шуруп, начался с серии передач
про Блюз, которую Топинамбур сделал на городском радио на общественных
началах. В этих передачах он скорбным голосом повествовал о трагической
судьбе Блайнд Лемон Джефферсона, Ледбелли, Хаулина Вульфа, Мудди Уотерса,
Джона Ли Хукера, Бо Диддли и других. И правильно - чего тут веселиться?
Затем Топинамбура взяли на радио "Азия Радикал" диджеем, строго-настрого
наказав не гундить, а весело чирикать, что он и делал некоторое время
довольно успешно, покуда вдруг не выпил крепкого напитка и не совершил
парадоксальный поступок: подошёл прямо к дорогущему студийному сидиплееру
с двумя лотками, выдвинул оба и отломал, хряснув по ним локтями. Всех
присутствующих так заворожил этот необычный боевой приём, что Топинамбур
уже давно ушёл сквозь стеклянную дверь, не потрудившись даже её открыть,
а они так и сидели, выпучив шары.
Топинамбур пару месяцев скрывался на пустующей квартире товарища Кочеткова,
в которой ничего не было, кроме двух дыр - в потолке и в полу. Топинамбур
ревносто взялся обставлять её пустой стеклотарой и периодически падал
то в одну, то в другую дыру, и весьма преуспел в обоих этих занятиях,
но тут один человек со станции "Радио Универсум", которая была, конечно,
поплоше "Азии Радикала", пожалел его и взял к себе на работу.
На "Универсуме" Топинамбур провёл немного - змеёю вкрался в доверие, провёл
ряд мероприятий, в результате которых тот добрый человек вылетел вон,
а само радио из умеренно-непристойного превратилось в нечто совершенно
отталкивающее - ну вот как Мадонна раньше была, и какая стала сейчас -
и уволился со скуки. И свалился прямиком в следующее радио, название я
запамятовал (честно запамятовал, а не скрываю), помню только, что эмблемой
его была жопа, а из жопы торчал язык.
Тут Топинамбур несколько образумился, поскольку в городе Энске ниже этого
падать было уже некуда, и вел себя пристойно, но тут, на беду, совпали
три обстоятельства, невинных, если брать каждое само по себе.
Во-первых, Топинамбур выпил, поэтому его в студию не пустили, посадив
принимать заявки от населения. Там ведь как - если кто хочет дружбану
Кольке и всей 115ой группе заказать "Дивчонку-дивчоночку", то его не сразу
в эфир пускают, а сначала осторожно расспрашивают тет-а-тет. Это разумно,
я считаю, поскольку от человека, который звонит на радио, чтобы поздравить
сидящего с ним за одним столом человека, можно ожидать чего угодно. Вдруг
он, например, покажет жопу или потребует поставить Старлесс энд Байбл
Блэк?
Во-вторых, почти именно это и произошло - позвонил какой-то паренёк и
сказал, растягивая гласные носом:
- Тимафей, мы тут с пацанами сидим, хатим поздравить Каляна песней Джулай
Монинг Юрахип. Топинамбур же к тому моменту впал от сушняка в состояние
глухой ненависти к человечеству. Тут вот многие юзеры постоянно в этом
состоянии пребывают, а Топинамбур только иногда впадал, отчего вёл себя
в такие моменты вулканообразно - скажем, вели его как-то отец Парезий
с Ивановым-Вано домой, а он вдруг вырвался, пнул Запорожец и как заорёт:
- ЗАЖРАЛИСЬ, БЛЯТЬ!!! Так и тут. Сначала он грозно сопел, а потом сказал:
- Знаете что, "пацаны", - забрав слово "пацаны" в презрительные кавычки.
- Знаете что, "пацаны": вы не па адресу!
И жвакнул трубку, шалея от собственной храбрости. Ничего себе, Юрахип!
И в-третьих, нелёгкая занесла нас с Носатым и Ивановым-Вано к Топинмабуру
в гости аккурат об эту пору.
Идём мимо, дай, думаем, зайдём. Зашли, нас охранник спрашивает - кто такие,
куда, а мы и отвечаем - скажите, дескать, Тимофею, пацаны к нему.
Совпало так просто.
В общем, Топинамбур, оповещённый охранником по внутреннему, несколько
мгновений сидел, обильно потея, а затем вдруг вскочил и на удивление всего
коллектива спрятался под стол. Покуда все гадали, что ж это значит, отворилась
дверь, заглянул охранник и сказал, пропуская нас вперёд:
- Вот, пацаны-то твои. Если бы стол стоял немного иначе, если б из под
него была видна дверь, всё кончилось бы хорошо. А так Топинамбур заметался
под ним, одолеваемый смертной тоской, а потом попытался убежать на другой
конец комнаты, но, к сожалению, забыл при этом вылезти из-под стола. Сначала
упала и разлетелась вдребезги кружка с языкастой жопой на боку, потом
телефон, потом стойка с сидюками. А потом, уже почти у финиша, дорогущий
двухлоточный сидиплеер.
Надо ли говорить, что после этого инцидента указано было ему на дверь.
Как говорилось выше, падать ниже в городе Энске было уже некуда, и вот
таким образом Топинамбур увинтился в Москву, где и трудится теперь на
Русофобия FM, ставя Михаила Круга, Шуфика, Михаила Танича и других толстых
евреев, и пацанам ни в коем разе не дерзит. Но если он вдруг это прочтёт,
то вполне вероятно тоже обзаведётся любительским коротковолновым передатчиком
и станет выстукивать на частоте Лёхи-Индейца, каждую ночь
..._.
Music: Bob Geldof - Mind In Pocket
Лёха же Индеец вот почему не спит ночью, посылая при помощи радио болезнетворные
сигналы прямо в мою сломаную кость: вовсе не потому, что вообразил себя
Господом Богом Вседержителем, изготавливающим на досуге из подручных рёбер
женщин всем на беду. Лёха человек вообще грустный и печальный, как бы
от природы. Возможно, дело тут в том, что он знаком с Огюстом Буно - такие
люди обыкновенно несчастны и видят во всём только плохое, но Индеец даже
на их фоне выглядит Св. Себастьяном со стрелами. Всякая вещь заставляет
его глубоко страдать, особенно если он является этой вещи владельцем де
юре или де факто. Встретив, например, Огюста Буно, или Птицу, или Федоса,
он тут же ухватывает их за пуговицу и начинает нудить, что он вот купил
недавно японский автомобиль, и какое он говно, этот автомобиль, и сколько
бензина, масла, кислорода и нервов он жрёт, и что из сиденья выскакивает
пружина, вонзаясь прямо в жопу, а ведь известно, какая дорога на дачу,
прямо скажем, не шоссе - и кстати, дача эта чёртова... И так далее. И
вот по весне Лёха со страшным геморроем продал этот самый автомобиль,
а вместо него приобрёл японский же мокик, из которого во все стороны торчат
провода - очевидно, чтоб жизнь мёдом не казалась. Днём он его оставял
между вторым и третьим этажом, а на ночь затаскивал домой, на четвёртый.
И надо ж было такому случиться, чтобы этот мокик попался на глаза Буно,
который поднимался ко мне с целью выпить как можно больше кофе. Он всегда,
как заявится, норовит влить в себя как можно больше кофе за один присест,
просто удивительно - не то чтобы мне было такого говна для брата жалко,
а удивительно просто. Когда же на обратном пути мокик снова бросился ему
в глаза, то во взбудораженном сверхдозой уме Буно зародилась остроумная
шутка - он схватил мокик и переволок его на этаж выше, где его Лёха чуть
погодя и обнаружил. Ну и понятно, что дальше было. Для начала он его пнул,
рыдая, этот мокик - и конечно, ушибся. Ну и так далее. Поэтому я и не
виню его за ночные трансляции. Кофе-то мой был.
Косят обыкновенно осенью и весной (2003-09-21)
Music: Ian Anderson - In a Black Box
Насколько мне представляется, сейчас это делается примерно так: юноша
бледный, покрытый прыщами, идёт в нарочитую контору, координаты которой
он предварительно узнаёт из объявлений, платит некую разумную сумму и
тут же получает требуемое - либо отсрочку, либо отсрочку побольше, либо
вообще неубиваемую справку с текстом "Ни в пизду, ни в Красную Армию (имп.,
плоскост.)"
Не то раньше!
Бесславное время обучения в НГУ со мной разделил, в частности, некий Вольдэмар
- человек из города Юрга, крепкий парень, редкостной основательности раздолбай.
Вместо чтоб предаваться плотским утехам с девушками, как я, например,
он ходил в качалку и там качался, в результате меня выперли на Новый Год,
а его оставили. Вскорости - по весне - я, как юноша тщедушный, слабый
здоровьем, отправился безо всяких яких на Холодильник, и далее в соответствии
с Военной Тайной не скажу куда для прохождения службы, хотя это была 39я
армия.
Вольдэмара мой пример, а так же еще более печальный пример Черепа, угодившего
в 40ю, отнюдь не вдохновил и он решил никуда не ходить. Для этого был
создан Координационный Совет, куда вошли лучшие умы курса - Пан Староста,
Дядя Боря и Заумок. Совет выработал многоступенчатый план, утвердил его
и принял к исполнению.
На первом этапе решено было сделать Вольдэмару сотрясение мозга - вещь
несерьёзная, но ежели подгадать прямо под призыв, то до следующего можно
было оттянуть, а тем временем учинить что-нибудь посолиднее. Вольдэмара
долго били в лоб "Зоологией Беспозвоночных" - по затылку эффективнее,
но таким увесистым томом можно и шейные позвонки сместить - били, били,
покуда не истрепали совершенно библиотечную книгу, но ничего не добились,
поскольку Вольдэмар был качок.
Тогда перешли сразу ко второму этапу - время уже поджимало и решили Вольдэмара
повесить. Сценарий предполагал, что пациент как бы поставил стул на стол,
повесился, на шум сбежались чуваки и спасли его - на самом деле, понятно,
всё должно было происходить под контролем: осторожно повесить, чтоб шею
не свернул, дать повисеть до потери сознания, а потом снять. Сказано -
сделано: чин-чинарём повесили, подождали и тут обнаружилось, что резать
верёвку нечем, а узел развязать никак не получается, потому что тяжёлый
пациент, как его ни приподнимали, обвисал и затягивал петлю. Покуда бегали
за ножницами, Вольдэмар стал совсем плох - не был бы такой крепкий, и
вовсе двинул бы боты.
Тем не менее, в скорой помощи его спасли, откачали и говорят: ступай домой.
Вольдэмар удивился и спрашивает, а как же, мол, справка, что я ебанок,
для представления известно где? Они говорят - ты точно ебанок: нам таких
умников, как ты, об эту пору тащат пачками. И точно, этого обстоятельства
Совет почему-то не учёл - место-то интеллигентное, студентов пруд пруди,
и никто не жалет кровь проливать.
Обратились тогда к Теодорычу, который на досуге выращивал гремучих змей.
Теодорыч охотно пошёл навстречу и выделил змею для укушения. И опять Вольдэмар
оказался на волосок от смерти, потому что гремучих змей в наших местах
вообще-то не водится, так что противоядие нашлось только в областной больнице
- и опять вотще, ибо статьи на такой экзотический случай как-то не нашлось.
План подкорректировали, снабдили Вольдэмара таблетками, шизофренией, отяготили
синдромом Кандинского и в срочном порядке командировали в Юргу. Там он
подыскал подходящую больницу, зашёл в подъезд, сожрал штук 60 колёс, чуть-чуть
подождал и пошёл сдаваться. Пока дошёл, его начало уже сильно вести, и
он едва смог объяснить в приёмном покое, что вот, решил расстаться с жизнью,
а теперь передумал, надо бы спасать. Ему на это говорят: ты, парень, обалдел?
Это же хирургия! Токсикология на другом конце города. И вот тут-то, -
рассказывал впоследствие Вольдэмар, - вот тут-то мне сделалось по-настоящему
плохо.
Тем не менее его всё-таки доставили в срок куда надо и спасли. Засим последовали
полгода в дурняке, их я описывать не буду, достаточно будет сказать, что
Вольдэмар оказался твёрд, хорошо подкован, с честью выдержал все экзамены
и получил вожделенную бумагу, да такую крепкую, что когда я через два
года вернулся и всю эту историю выслушал, он всё никак не мог найти работу
и жил на пособие. Я про себя, помню, отметил, что сходить в армию оказалось
много проще, чем не сходить.
И испытал законное удовлетворение. Вы, нынешние - нутка?
Нельзя не отметить, впрочем, что такое облегчение участи призывников,
какое случилось позже, имеет свой положительный момент - Стремление К
Смерти, в стародавние дни совершенно утилитарное, очистилось от низких
аспектов, так что теперь о нём можно трындеть с исключительно эстетических
позиций, не опасаясь быть заподозренным в косьбе, даже если ты трындишь
аккурат по весне или по осени.