Андрей Носков

 

"Я сам"

 

Владимир Маканин

Андеграунд или Герой нашего времени

Вагриус, 1998

 

 

 

Это было в 85-м на одной - скажем так - холостяцкой пирушке. Мы стояли на балконе и курили - я и друг моего друга. Мне было 20, ему - 40. Он спросил - правда ли, что я пишу стихи. Я подтвердил. 'Это хорошо' - рассеянно сказал он. И с неожиданным раздражением, обводя рукой унылую панораму спального района, добавил - 'Только я не понимаю - что здесь можно поэтизировать'. Я пожал плечами. А часа через два он целовал меня в лоб и кричал что такой талант не спрячешь. Потом нахмурился и стал вещать с пьяной значительностью: 'Только запомни, что тебя все время будут вот так, вот так, вот так ' - при этом он не больно, но отчетливо стукал меня кулаком по макушке.

Это было в 85-м, когда моим любимым современным прозаиком был Маканин. В то угрюмое время он не был ни оппозиционером ни конформистом. У него не было ни солнечного Чегема ни фантасмагорического острова Крым... Он не строил Пушкинский дом и не выдумывал город К. на реке Е.

Он просто впустил в свои произведения монотонность окружающего небытия, его мертвенную анонимность, его повседневную неизбывность. Это была проза, не проникновенная - но проникающая. Как радиация.

Тогда, в 85-м, критики не зря писали о притчеобразности маканинских вещей. Не случайно эти книги переводились на многие языки народов мира. Было в них нечто общечеловеческое, не зависящее от обстоятельств места и времени. Но более существенно, что Маканин писал о действительности, в которой не понятно, что можно поэтизировать, в которой 'вот так, вот так, вот так'...

Года через три возникло емкое понятие 'совок'. Начались очевидные перемены. Что-то стронулось, расколдовалось. Пришло время гласности, книжного изобилия, журнального бума. Помню, про Маканина мы тогда говорили друг другу, что читать его после Набокова или Саши Соколова невозможно - уж очень коряво пишет. Как будто Достоевский не коряво писал... На самом деле мы просто хотели отрешиться от ощущения неизбывности совка. Давно это было.

И вот, после десятилетнего перерыва я открыл книгу новую книгу некогда любимого автора - полноформатный, на 500 страниц роман , написанный от первого лица. Главный герой, Петрович, - 55-летний бомж, сторож в общежитии, в прошлом - непризнанный писатель, звезда андеграунда. По ходу повествования убивает двух человек.'Сходится' приблизительно с двумя десятками женщин. Его отпускают из ментовки. Упускают из психушки. 'Состоявшиеся' писатели заискивают перед Петровичем, хотят у него узнать правду-матку. А он отвечает уклончиво. Сам ничего не пишет. И старого принципиально не издает.

Чтение дается тяжеловато, особенно поначалу. С годами стиль Маканина не улучшился. Речь персонажей романа часто откровенно тусклая, иногда - просто недостоверная. Сам протагонист экспрессивно-многословен, при этом сильно грешит самоповторами и штампами. Как-то не верится, что он был культовым писателем. Открывшиеся после 1985 года возможности использования ненормативной лексики используются Маканиным( Петровичем ?) широко, но не слишком эффективно.

Помимо мата - еще одно родимое пятно нашего времени: постмодернизм. Всевозможных интертекстуальных ходов в романе - хоть отбавляй. Достаточно сказать, что второй по значимости персонаж, родной брат Петровича и гениальный художник, зовется Венедикт и содержится в сумасшедшем доме. Кстати, в 'психиатрических' главах чувствуется не просто влияние 'Вальпургиевой ночи'(написанной как известно тоже Венедиктом, но не Петровичем, а Васильевичем), но есть и откровенные парафразы - например, кульминационными днями в психушке для маканинского героя становятся именно майские праздники, как и в пьесе Вен. Ерофеева. Кроме того, Петрович ведет постоянный внутренний диалог с Достоевским по поводу 'Преступления и наказания'. Еще - прощупываются 'Записки из подполья'. Прослушивается 'Палата N 6'. А еще мне в начале романа даже примерещился заокеанский коллега Петровича - алкаш, бомж и гений, Чарлз Буковски(точнее, его литературное alter ego, Генри Чинаски).

Вопрос о как соотносятся личности Петровича и Владимира Семеновича Маканина представляется непринципиальным, но его нельзя обойти - так в известной байке нельзя не думать о белом медведе. Конечно, это не роман-автобиография. Но уж и подавно не роман-разоблачение, роман-издевательство наподобие набоковского 'Бледного пламени'. Помнится, Высоцкий говорил на своих концертах: 'Меня часто спрашивают в письмах - не воевал ли я, не сидел ли , не шоферил, не скакал ли вместо лошади...И я всегда отвечаю - нет, но...' - а дальше неподражаемый, 'забористый' смех и многозначительный гитарный перебор, ну и песня конечно...

Повторюсь, поначалу чтение романа требует некоторых усилий. Тягучее, многонаселенное действо. Какая-то метафорическая общага... На все многофигурное, зацикленное на быте, полотно - не нашлось, кажется, ни ни одного ребенка - просто для оживления картины . Правда, коль скоро в старости люди переживают второе детство, то в роли своеобразного тинэйджера выступает сам пожилой Петрович. Он по-подростковому скрытен, гиперсексуален и агрессивен. А мир, противостоящий ему - куда как непрезентабелен - Москва начала 90-х, обнищание, обветшание...

Но посреди всей этой масштабной смури, глобальной тягомотины прорисовываются очертания некоего голема. Как известно, чтобы оживить этого человекоподобного гиганта нужно сунуть ему за зубы записку с магическим текстом. И вот - страница идет за страницей, глава за главой - а голем остается безжизненным.

Но надо отдать должное автору - повествование постепенно прогревается и набирает обороты, роман-голем оживает и начинает мощное осмысленное движение.

К сожалению, ближе к концу книги, силы голема почти иссякают. Кое-как, на нуле роман ползет к финишу - водка, женщина, последняя прямота, опять водка, возвышающий обман... И вот уже голема подхватывают санитары, а он их отталкивает, говорит 'Я сам'. И записка - именно с этими словами :'Я сам'.- выпадает у него изо рта.

В эпоху гласности и журнального бума мой друг говорил о своем несогласии с Бердяевым. 'Он считает, что творчество важнее жизни, а я - наоборот'.

Для героя Маканина важнее всего - быть самим собой. Самость сильнее совести. Самость важнее жизни. Самость важнее творчества. А если самость подчинить творчеству, то творчество выродится - и не будет ни того ни другого. Вот эти вещи кажутся очень существенными.

Не потому что они хороши или правильны. Не потому что они новы. Не потому что в контексте русской литературной традиции они кажутся перверсивно-кощунственными.

Просто у автора нашлось достаточно сил, чтобы с помощью этих идей(заклинаний ?) - хотя бы на время - вдохнуть жизнь в свое создание.

Вот это и остается в сухом остатке. Это остается в читателе.

Как радиация.