Андрей Носков
Закон тайга
1
А как родилась у нас дочка, теща-шестидесятница деликатно, через жену, передала что неплохо бы новорожденную покрестить.
Тем же деликатным образом, через жену, ответствовал я: пристойно ли будет родителям некрещеным, в лоне церкви себя не видящим, подвергать бессмысленное дитя святому таинству. И добавить не преминул, что как подрастет девочка, пусть сама решит и как ей сердце подскажет, так тому и быть; я же никаких препон чинить ей не стану.
Ан всё беспокоится теща. Будоражит жену известием, что нательный крест святой ото всех болезней пользителен. Вот уж и супруга моя ненаглядная над младенчиком вздыхает мнительно. Вот и на упертость мою чрезмерную намекает сдержанно.
Рассердился я, растревожился, расходился кругами по комнате: не равняй, жена, православный крест с оберегами-амулетами. Если нет в тебе веры искренней - не беда, ну может - хоть полбеды. Но ведь ты взамен покупаешься на корыстное суеверие. Это - ханжество, профанация и надутый Зюганов со свечкою. Да и то сказать - православие. Больно лихо местами меняется с большевицкой безбожной ересью.
Так и не дали хода делу. Отстоял я свою агностику. Задавил родных своей самостью.
2
Идут года, растет дитятко и все чаще о боге разговоры ведет. То есть теща, конечно, наставляет, способствует. Да не в ней, шестидесятнице, дело. Гляжу, я на ангела моего и вижу, что душа ее чистая к горнему свету тянется. Вот смотрим мы как-то футбол, "Спартак" играет. А у дочки Робсон, арап бразильский, в любимцах. И ведь диво какое - он тогда и играл-то через пень-колоду, и забивал мало. А как девочка моя у телевизора сядет, тут он и начинает мячи в сетку вколачивать. И какие - один другого краше.
Так что выпускают бразильца на замену, стоит он себе у бровки и мелко крестится - наудачу. А ребенок мой говорит с умилением: "Робсон - хороший человек. Верующий." Как услышал я такие слова, сразу понял: чему быть - тому не миновать. И правда, через несколько дней подступает ко мне дочка:
- Папа, я покреститься хочу.
- Что ж, - отвечаю - как решила, так и будет . Мама с бабушкой тебе помогут. А я - ты уж меня извини - не смогу в этом деле участвовать.
- Да знаю я, - говорит она,- Все нормально.
А еще днями позже слушаем это мы с женой радио. А там и сообщают: "В Москве закончился православный архиерейский собор. В заключительной резолюции собор решительно осудил гомосексуализм, аборты и контрацепцию". Вздохнул я тягостно и говорю:
- Вот осколку каких темных веков вверяем мы своего единственного ребенка.
Тут и супруга моя ненаглядная закручинилась:
- Может не торопиться с крещением, а открыть ей сперва глаза на всё это ?
Удивился я:
- На что открыть ? На гомосексуализм, аборты и контрацепцию? В шесть лет - не рановато ли ?
Однако ж, с той поры дело как-то без видимых причин застопорилось.
А я между тем что еще вспомнил.
3
Десять лет назад было у меня два друга. Один ровесник, а другому - столько лет, сколько мне сейчас. И вот, бывало, поглядит старший на нас c ровесником, разговоры наши послушает да и скажет:
- Какие ж вы еще в сущности балбесы!
И прав был бесконечно.
А мы с ровесником были просто не разлей вода. И во всём-то мы схожи. И книжки у нас общие и пластинки. На одной из тех пластинок, на конверте, приводились слова "Птицы" Паркера о Гиллеспи:
- Диззи - вторая половинка каждого удара моего сердца.
Казалось - про нас сказано.
Как-то друг, объявил мне, что посещает он церковь, со священником тамошним беседует и думает покреститься. Заинтересовался я - да и взревновал пожалуй: мне ведь второй такт сердцебиения ничего такого не выстукивал:
- Значит, ты - уверовал ?
- Ну, можно сказать, да.
Не понравилась мне эта приблизительность:
- Но в воскресение Лазаря из мертвых ты веришь?
(Ох, как же прав был старший товарищ наш. Что за прямолинейность тупая, разве чудеса - столп веры? Но что сказано то сказано и уж не воротятся наши слова на усталую землю.)
А друг в ответ мямлит что в воскресение Лазаря он верит скорее в символическом смысле. Тут я, признаться, потерял всякий интерес к его духовным исканиям.
И все же время спустя спросил его - не покрестился ли.
- Знаешь, - рассказал друг, - я уже окончательно собрался, мы и день со священником день назначили. Точнее - вечер, после работы. И я приехал - а в тот день праздник был. В церкви духота, давка и главное - старухи эти в черном. Злобные, пихаются как в трамвае и шипят. Только вместо "ёб твою мать" у них - "прости господи". Потолкался я там минут пять, никуда толком не продвинулся. Взял да и ушел насовсем.
И спросил я тогда друга, знает ли он историю Иова:
И друг ответил, что знает, конечно, а что?
- А то - воскликнул я с победоносным блеском в глазах (о, дешевый снобизм молодости) - а то, что твоя история выглядит так, будто бог проверял твою веру самым малым, самым ничтожным испытанием. Но ты и этого испытания не выдержал! Можно ли тебя называть верующим человеком?
Друг признал, что может и нельзя.
А мне моя эскапада об испытании помогла потом осмыслить одно детское воспоминание. Но сперва интерлюдия.
4
А то перечитывая текст с начала, я увидел, что слово "шестидесятница" могут истолковать неправильно. Будто теща у меня - сектантка. А теща моя совсем не такова да и слово мне еще понадобится. Шестидесятники - это наши родители. И мы немного тоже, потому что родились в шестидесятые. Вот к слову одна история.
На вступительном испытании в средней музыкальной школе мою будущую жену попросили исполнить какую-нибудь - все равно какую - песню. И она, малышка, голоском слабым, но верным затянула:
Все перекаты да перекаты, Послать бы их по адресу:
Это Городницкого песня. На словах
А где-то бабы живут на свете, Друзья сидят за водкою:
экзаменаторы взмолились " Деточка, достаточно". Но в школу приняли. Они ведь все там тоже были шестидесятники.
Впочем, вернемся к основной линии повествования.
5
Это было классе в седьмом. Тот еще возраст. Детской робости уже нет, а до юношеской степенности весьма далеко. Шумное, заводное, трудноуправляемое отрочество.
Заболела географичка. На замену пришла учительница истории - не наша, старших классов. Сухощавая женщина средних лет. Мы ее немного знали: она и раньше приходила на замены. А еще - нередко приводила нас в чувство на переменках. Была хладнокровной и жесткой. Запросто могла войти в мужской туалет, если подозревала там какое-то безобразие: " Ничего, вы мне все в сыны годитесь"
В тот день открывался съезд КПСС. Брежнев выступал с отчетным докладом. Кто не застал - поясню: это часа три изнурительной официозной бодяги. Нам предстояло лишь 45 минут: учительница включила телевизор и сказала, что сегодня мы все будем свидетелями исторического события.
Там, во дворце съездов раздались продолжительные аплодисменты и Брежнев проковылял к трибуне. А здесь, в кабинете географии, учительница произнесла отчетливо и свирепо:
- Смотрите. А я буду смотреть на вас. На каждого. Кто как смотрит.
Мой друг и сосед по парте, Олег, рисовал украдкой карикатуру. Картинка первая - вид спереди: Брежнев на трибуне; брови, скулы, шарж как шарж. Картинка вторая - вид сзади: нижняя часть тела отсутствует, тулово крепится на штативе, а в спину встроено две рукоятки "Громк." и "Тембр". Олег посещал школьный радиоузел и имел дело со звуковоспроизводящей техникой.
А с тембром у телевизионного Леонида Ильича совсем беда творилась: та самая дикция, увековеченная в анекдотах. Ему вообще в тот день было худо и вторую часть доклада за него дочитывал диктор. Но сострадание к старости не слишком отягощает семиклассников. И мы поначалу ерзали, давились, закусывали губы, щеки - лишь бы не засмеяться, не выдать себя, не притянуть стальной взор, способный вышибить двери ста тысяч школьных туалетов: А потом - изнемогали, томились, снова ерзали - пока не прозвенел наконец сигнал к освобождению:
В этой истории нет вроде бы ничего необычного. Но яркие воспоминания детства не бывают случайными. Должно быть в память врезались акцентированная правоверность учительницы, ее квазитоталитаризм ("А я буду смотреть на вас") - как-то они выбивались из того вялого времени.
Впоследствии эта учительница возглавила наш класс. Оказалась вполне вменяемым человеком. Трактуя общественные дисциплины ни на микрон не отступала от партийного талмуда, но при этом позволяла себе отдельные либеральные штучки. Так, на уроке посвященном НЭПу к доске вышел главный менестрель класса с принесенной из дому гитарой и исполнил нечто из репертуара Аркадия Северного. А когда проходили 37-й год, для ученических докладов, которые готовились под ее контролем, были извлечены воспоминания репрессированных генералов и членов их семей, изданные в хрущевскую оттепель и с тех не только не переиздававшиеся, но, похоже, втихаря изъятые из оборота. И потом в заключительном слове наша классная экспрессивно итожила весь этот мрак: "Да! Были и ошибки! Были! Но партия:" - и т. д. - стандартный шестидесятнический дискурс правого толка.
Как-то в начале 90-х она пришла на одно из наших регулярных классных сборищ(мы к тому времени лет пять, как институты позаканчивали). Взяла слово и сказала примерно следующее:
- Дети, я хотела попросить у вас прощения. Мне очень больно это сознавать, но я учила вас не тому. Истины, которые я вам преподавала были лживыми. Но в своем заблуждении я была искренна. Я всегда была с вами искренна.
Все расчувствовались, а я взял ответное слово(в смысле поднял тост), суть которого была в том, что не за что нам ее прощать. Я когда умеренно выпью, делаюсь проникновенным оратором; вот только адекватной записи мои речи не подлежат: сугубо устный жанр. А едва отзвенели умиленно бокалы, вспомнил я как лютовала наша учительница в кабинете географии: неужто и там, на страже брежневского маразма была искренна, неужто в упор не замечала того, что было очевидно ребенку?
И стало мне ясно: всё она замечала, но была искренна. Она была шестидесятницей. И значит - верующей. То, что казалось тупым солдафонским наездом было миссионерским актом.
Легко уверовать в лобастого интеллектуала - он же добренький дедушка с хитрой улыбкой - он же кудрявый ангелок в пятиконечной бирюльке.
Можно уверовать и в жену его - революционера, педагога и просто - хрупкую красавицу: приблизительно в те годы у Сретенских ворот появился памятник: не то молодая Ия Саввина не то вовсе Елена Коренева.
И коммунизмом, где всё будет по справедливости и всем будет хорошо - как же не плениться неопытной детской душе?
Но чего же стоит твоя вера, если она не выдержит испытания вот этим немощным гунявым стариком с клептоманскими наклонностями? Ведь старик этот - наместник твоего бога и первосвященник твоей веры.
Короче говоря, мы проходили испытание. Или даже инициацию.
А получили прививку разве что.
6
По Малой Грузинской шел ты с однокурсницей. Вы были на выставке двадцати и теперь делились впечатлениями. Делились разочарованиями.
Она была ежегодной, эта выставка. В вашем разговоре оформлялась простая мысль: художники не стали хуже. Просто всё меняется. И мы изменились.
А вокруг дотлевал грязный мартовский снег.
На углу Грузинской и Красной Пресни в грязи лежал окровавленный человек и просил о помощи.
Ты вспомнил вчерашнюю статью в Литературке. Даниил Гранин рассказывал, как он упал с сердечным приступом на людной ленинградской улице. Знаменитый писатель, фронтовик лежал на тротуаре и никто, никто не подошел: думали - просто пьяный.
Ты сказал девушке:
- Слушай, надо помочь. Подержи, пожалуйста сумку.
И освободившимися руками стал тянуть человека вверх. И еще один прохожий, парень твоих лет, тоже пришел на выручку. Возможно, и он вчера прочел рассказ Даниила Гранина о человеческом равнодушии. Тогда все читали Литературку. Вместе вы подняли человека и тот окровавленной рукой показал направление - мол, туда отведите. Собственно только рука его и была окровавлена - разбита при падении. А больше - ничего страшного, если не считать того, что был он вусмерть пьян. Это стало ясно уже с первых совместных шагов. Он даже сказать ничего не мог. Пожилой коренастый мужчина.
И вы повели его вдвоем, а твоя однокурсница с твоей сумкой следовала чуть сзади. Метров через сто ваш ведомый стал заваливаться вбок, в какие-то распахнутые ворота. Похоже, цель его была близка.
Твой напарник сказал
- Ну ладно, дальше сам дойдет.
И поспешно ретировался.
За воротами размещался детский сад. Навстречу выбежали нянечки в телогрейках поверх белых халатов.
- Опять нажрался, скотина, - задорно кричали они, распахивая дверь в подвальное помещение, - сюда, сюда ведите его.
И в коротких, но емких выражениях поведали они тебе, что это - Михалыч, он и кочегар у них и вообще руки золотые, только вот зашибает, мы его сейчас в котельной как всегда положим, а вам спасибо.
Они приняли у тебя Михалыча и повлекли к зияющему провалу, но он вдруг ловко отстранил товарок, заложил неожиданно плавный разворот и ринулся вспять, ринулся к тебе с криком:
- Брат, брат! Спасибо брат!
И прежде чем ты успел что-либо понять, заключил тебя в медвежьи объятья.
- Брат! Я сегодня! Ты завтра! Брат! Закон - тайга, брат!
Ты взвыл в том смысле, что не стоит благодарности и попятился назад, разнимая михалычевы руки, но он все-таки успел еще раз - закон тайга! - сомкнуть их у тебя за спиной и только потом, умиротворенный, проследовал в свою подсобку.
В детсадовском скверике еще можно было - не то что на улице - добыть немного чистого снега. Для этого приходилось разрыхлять носком ботинка почерневший и слежавшийся верхний слой. Чистый снег нужен был для того, чтобы хоть немного отчистить твою куртку после закона тайги. Сумку пришлось поставить на почерневший верхний слой: работы было много и вы с однокурсницей терли в четыре руки.
Больше никогда ты не вдохновлялся статьей Даниила Гранина о человеческом равнодушии.
Но однажды, пятнадцать, что ли лет спустя, ты шел в с дочкой в магазин, шел лесопарком по асфальтированной дорожке и увидел на земле старуху. Она лежала на спине, лежала рядом с деревянной скамеечкой и смотрела в небо. Ты склонился над ней - а дочь несмело выглядывала у тебя из-за спины.
- Вам помочь?
Взор старухи был пуст и безмятежен.
- Нет, - кротко ответила она.
- Но давайте я вас посажу хотя бы?
- Не надо.
- Вы уверены?
- Не надо, - в голосе послышалось раздражение.
Ты переглянулся с ребенком и вы пожали плечами; и вы ушли. Через пятнадцать что ли минут, совершив необходимые покупки, вы вернулись к той скамейке. Там никого не было.
- А где же бабушка? - спросила дочь.
Ты замолчал, внезапно замороченный нахлынувшими ассоциациями. Замолчал, вытягивая из под Хармсов-Кортасаров промелькнувшее воспоминание.
А потом ответил:
- Не знаю. Закон тайга.
- Понятно, - сказала дочка.