Н.Колпий Хроника читательского послевкусия

 

Aлександр Генис "Довлатов и окрестности"

Вагриус, 1999

 

Эту книгу я проглотил за два вечера. Хватило бы одного, если б назавтра на службу не идти. Хорошо пишет Александр Генис - гроссмейстер красного словца, метаметафорический энциклопедист от non fiction. Хорошо, а местами - так даже и блестяще.

И все же перевернув, как водится, последнюю страницу, немедленно вспомнил о том, что книгу я купил за целых 80 руб(это 3$ с чем-то, недешево) и слегка опечалился. Нет-нет, дело не в жлобстве: воспоминания Эммы Герштейн обошлись мне раза в полтора дороже, но никакой такой печали я по прочтении не испытал, вот даже точную сумму не могу вспомнить совершенно.

Тем не менее, вернемся к жлобству. Это понятие/явление меня живо интересует с тех незапамятных времен, когда я отчаянно конфликтовал со своим первым начальником: "Они давно меня томили: В разгаре девственной мечты...",- как выразился Александр Блок по схожему поводу. А вот что можно прочесть на эту тему у Гениса:

В эмигрантах Довлатова бесило жлобство. Готовый прощать пороки и преступления, Сергей не выносил самодовольства, скупости, мещанского высокомерия, уверенности в абсолютности своих идеалов, презумпции собственной непогрешимости, нетерпимости к чужой жизни, трусливой ограниченности, неумения выйти за унылые пределы бескрылой жизни.

Вроде бы впечатляющее определение. Но разве не спотыкается глаз о лишние слова, избыточные конструкции... Я не любитель подвергать тексты стилистической вивисекции, но как-то уж тут одно на другое наползает - и двукратное использование "жизни", и подвывающая внутренняя рифма "унылые - бескрылой" , да еще эти вот "непогрешимости нетерпимости", "уверенность в абсолютности"... Также замечу, что автор как бы вкладывает в уста Довлатова (который сам по себе отнюдь не тварь бессловесная) свое пространное определение - сомнительный прием.

Вообще, процитированный фрагмент не слишком типичен - книга в целом написана гораздо лучше. Но в этой дефиниции жлобства, к сожалению, сконцентрированы те- скажем аккуратно - особенности , с которыми заинтересованному читателю приходится мириться вплоть до пресловутой последней страницы: в завершающем книгу одухотворенном дзенском эссе(или это поэма в прозе? ) "Темнота и тишина", тоже не обошлось, на мой взгляд, без словесных излишеств - . вопреки общему пафосу произведения и несмотря на подзаголовок: "Искусство вычитания"... Полагаю, что коротенькая "Темнота и тишина" содержит некий ключ к объемистому филологическому роману "Довлатов и окрестности". Когда прочитана вся книга, некоторые фразы романа кажутся импортированными из эссе, например - эстетическая декларация, которую Генис - опять! - как бы приписывает Довлатову - о том, как важно "впустить пустоту в картину, дав небытию равные права с бытием...".

А если впустить пустоту, щедро, не скупясь, то при хорошем раскладе получится пышность. Это качество генисовской прозы, не довлатовской.

В настоящей пышности должна быть некая вычурность. Вот, например.

"Как все знают, смех не поддается фальсификации. Проще выжать слезу, чем улыбку.".Не хочется оспаривать первую фразу, но уж улыбка-то - воистину дело легкое... или это американца Гениса тамошние "смайлы приклеенные" до такого максимализма довели?.. Впрочем, склонность к максимам немыслима без максимализма.

"В "Невидимой книге" все имена были настоящими... В "Компромиссе" имена тоже были настоящими...". Хотя Генис и не утверждает, что в "Компромиссе" все имена были настоящими, сама риторическая фигура не оставляет сомнения в том, что главнейшие персонажи "Компромисса" выведены под собственными именами. А как же, например, Марина, Шаблинский, Туронок?.. Ведь известно же по другим публикациям, кто послужил Довлатову прототипом в том или ином случае... Вообще, в филологическом романе, Генис предстает сразу в двух ипостасях - и мемуариста и критика, но по-большому счету ни ту ни другую роль нельзя признать вполне удавшейся.

Генис-мемуарист весьма осторожен. " В письмах Сергея много смешного, еще больше злого и откровенного". Александр Генис злого и откровенного избегает, по живому не режет, правдой глаза не колет. Так что сравнение "Довлатова и окрестностей" с "Романом без вранья" вынесенное на обложку, кажется неправомерным. Что до смешного, этого, слава богу, хватает, но - и Генис тут, конечно, не виноват - не покидает ощущение , что все пенки уже снял Довлатов. То же можно сказать и о "критической" составляющей романа. Довлатов много работал в жанре "писатель о писателях", свои эстетические ориентиры обозначил весьма четко, так что Генис-критик зачастую - где с привлечением цитат, где своими словами - просто пересказывает те или иные фрагменты довлатовского наследия. А что делать? Сергей Довлатов ведь писал очень емко, и все на ту же тему: "Довлатов и окрестности".

Но тему эту нельзя считать вполне прозрачной, прописанной. Остается недосказанность, и даже - элемент тайны. Лично я признателен Александру Генису за то, что он сформулировал, возможно, главную загадку Довлатова. И предложил свое решение.

Совершенно непонятно, когда Довлатов стал писателем. У нас считалось, что это произошло в Ленинграде, а в Ленинграде - что в Америке. Остается признать решающими несколько недель австрийского транзита.

Целая глава в книге посвящена спиртному. С целомудренной сдержанностью Генис пишет об алкогольных проблемах Довлатова, о его запоях.

Был однако между пьянством и трезвостью просвет , о котором Сергей говорил так скупо, что, подозреваю, именно в эти короткие часы были зачаты его лучшие рассказы.

Эту гипотезу уже никому и никогда не доказать и не опровергнуть. Но такова человеческая природа: мало кто ограничится просто потреблением лучших рассказов... И главное достоинство книги "Довлатов и окрестности" - в том, что она, при всех оговорках, серьезно стимулирует и реально питает живой и жадный интерес к обстоятельствам, в которых были зачаты эти лучшие рассказы. К личности писателя. И прочим окрестностям.