Старухи! Дьявольское отродье! Они двигались плотной толпой, точно в церковной процессии. Солнце жарило что есть мочи, а они были все в черном, и пот катил с них градом, как с уморившихся мулов, Я увидел их еще издали: над дорогой поднялась пылища, словно и вправду ко мне на ранчо тянулись тяжело навьюченные мулы. Когда бы не выбеленные пылью лица - ни дать ни взять стая черного воронья. Они шли из Амулы, шли под палящим солнцем и гнусавили молитвы. Пот ручьями лил на засаленные, непомерной величины скапуляры.

Я спрятался сразу, как только их завидел. Я знал, что им нужно и кого они ищут. Подхватив штаны, я кинулся наутек и забился в дальний угол двора.

Но они уже входили в ворота и заметили меня. "Радуйся, Пречистая Мария!" - провозгласили они хором.

А я на камень взобрался и сижу на корточках, - не за делом, так просто, только что штаны спущены: увидят, думаю, подойти близко постесняются. Куда там! Грянули: "Радуйся, Пречистая Мария!" - и на меня.

Вот бабы бессовестные! А еще старухи, называется. Бесстыжие! Крестятся, а сами стенкой на меня, стенкой. Обступили, сгрудились, пот с них - рекой, волосы прядями на лицо налипли, будто каждую ведром воды окатило.

Ох, эти старухи! Рожи богомерзкие! Противней котяхов, что мой осел навалил!

- Выкладывайте, что у вас там! - говорю им и застегиваю штаны. А они, чтоб не видеть, глаза закрывают. Скромницы!

- Дело у нас к тебе имеется. Мы тебя сначала в Санто-Сантьяго разыскивали, потом в Санта-Инесе. Спасибо, добрые люди сказали, что ты оттуда уехал, перебрался сюда, на ранчо. Вот мы и пришли. Из Амулы мы.

Я уже и так догадался, кто они и откуда, мог бы даже каждую назвать по имени, но прикинулся, будто и понятия не имею, чего им от меня надо,

- Слава Богу, вот мы тебя и сыскали, Лукас Лукатеро.

Я пригласил их в галерею, принес для них стулья и спросил, не поедят ли они чего-нибудь или, может подать им хотя бы кувшин воды - утолить жажду Они расселись и вытерли потные лица скапулярами.

- Спасибо, нам ничего не надо, - сказали они. - Мы не для того пришли, чтобы доставляя тебе лишние хлопоты. У нас к тебе дело есть. Ты меня знаешь, Лукас Лукатеро? - обратилась ко мне одна из старух.

- Вроде бы знаю, - ответил я. - Помнится, я тебя где-то встречал. По-моему, ты Панча Фрегосо. Это тебя ограбил Омобоно Рамос? Раздел догола?

- Зовут меня, верно, Панча Фрегосо, но пока что меня никто еще не раздевал. Это злые языки сплетню распустили. Просто мы с ним заблудились, когда ходили собирать гарамбуйо. Я в конгрегации состою, в жизни бы я не допустила, чтобы...

- Чтобы что, Панча?

- Ах, Лукас, Лукас, и всегда-то у тебя плохое на уме! Никак от привычки не отстанешь людей порочить. Ну да ладно, раз ты меня знаешь, а я уж начала говорить, я тебе и скажу, за каким делом мы пришли.

- Может, все-таки принести вам кувшин воды, испили бы с дороги, - спросил я их снова.

- Не стоит беспокойства. Но если ты так просишь, обижать тебя не будем, спасибо.

Я принес им миртовой воды. В кувшине с двумя ручками. Вылакали все до капли. Я притащил второй кувшин. И этот выдули. Тогда я приволок им кувшинище речной воды. К ней они не притронулись, оставили на потом, когда поедят, им, видите ли, после еды захочется пить.

Они сидели в ряд в своих замызганных, пропыленных платьях, десять старух в черном. Дочери Понсиано, Эмилиано, Крессенсиано, кабатчика Торибио и цирюльника Анастасио.

У, старые образины! Хоть бы одна помоложе! Всем под пятьдесят! Высохшие, сморщенные, пожухлый букет третьеголетошних роз. Выбрать не из чего.

- Так что же вам нужно?

- К тебе пришли.

- Ко мне? Спасибо, что вспомнили. Я, как видите, жив-здоров. Напрасно вы обо мне беспокоились.

- Далеконько ты забрался. Надо же, место какое глухое выискал. И ни адреса никому не оставил, ни весточки о себе не подаешь. И где только мы про тебя не расспрашивали - еле-еле на след напали.

- Почему на след? Я ни от кого не прячусь. Нравится мне тут: ни шума, ни толкотни, - вот и живу. А все-таки за каким же делом вы ко мне пожаловали?

- Да видишь ли... Нет, нет, ты не беспокойся, мы не голодные, перед дорогой подкрепились у Торкаситы. Нас там хорошо накормили. Давай-ка лучше рассудим с тобой наше дело. Сядь напротив нас, чтобы нам всем тебя видеть, и выслушай, что мы тебе скажем.

Я стоял, как на горячих угольях. Мне позарез надо было на задний двор. Несушки там раскудахтались. Если сейчас яйца не собрать, их кролики слопают.

- Мне за яйцами сбегать надо, - не выдержал я.

- Не стоит, мы сегодня плотно поели. Ты об нас не беспокойся.

- У меня там пара кроликов незапертых, не доглядишь - все яйца съедят. Я мигом.

Они остались сидеть, а я кинулся на задний двор. Я не собирался возвращаться. Сейчас рвану за ворота - и айда. Там сразу лес вверх по горе. Нате-ка, старые хрычовки, выкусите!

Мимолетом я глянул в угол двора, на кучу камней, и вдруг увидел, что она здорово похожа на могильный холмик. Я бросился расшвыривать камни в разные стороны. Они ударялись о плиты двора, выбивая снопы искр. Это были речные, обкатанные водой кругляши, и раскидывать их было легко. Проклятые старухи, Иудино отродье! Задали мне работенку. И какого дьявола их сюда принесло!

Я оставил камни и вернулся к своим гостьям. Положил перед ними свежие куриные яйца.

- Ты что, убил кроликов? Мы видели, ты швырял в них камнями. А яйца мы спрячем, потом съедим. Зря ты из-за нас хлопочешь.

- Мой вам совет, вы их пока что положите, пусть так полежат, а то как бы у вас там за пазухой цыплята из них не вывелись.

- Ну и охальник же ты, Лукас Лукатеро. Все бы тебе над добрыми людьми насмешки строить. Да в нас уже и жара того нет, чтоб цыплята могли вывестись.

- Есть ли в вас самих жар или нету, этого я не знаю. А вот наружного жара сегодня вполне хватит кровь разогреть.

Я думал только об одном, как бы их поскорей спровадить. Выставить к чертовой матери, чтобы навсегда отбить охоту соваться ко мне на ранчо. Но как, как это сделать? Мне ничего не приходило в голову.

Я знал, они разыскивают меня с самого января, чуть ли не с того дня, как пропал Анаклето Моронес. Хорошо еще, нашлась милосердная душа, шепнула, что старухи из конгрегации в Амуле меня ищут. Да и кому, кроме них, было дело до Анаклето Моронеса? И вот нате, пожалуйста, добрались-таки до меня.

Оставался один выход: сидеть и заговаривать им зубы, морочить голову. Начнет темнеть - сами уберутся. Провести ночь у меня в доме они не рискнут. Речь насчет ночлега уже заходила. Дочка Понсиано вдруг сказала, что им надо вернуться в Амулу засветло, и они хотят скорее решить со мной то дело, ради которого пришли. Но я заявил, что спешить некуда: дом у меня просторный, хватит места на всех, а что кроватей маловато, так на то циновки есть.

Они начали наперебой отказываться: нет, нет ни за что! Не могут они остаться ночевать со мной под одной крышей. Что про них люди подумают когда узнают! Нет, и не проси. И я плел всякий вздор, лишь бы задурить им голову, чтобы они забыли, зачем пришли. Я хотел протянуть время до вечера, а там они и сами рады будут унести ноги подобру-поздорову.

- А что сказал тебе муж, - повернулся я к одной из них, - когда узнал, что ты собралась сюда?

- Я безмужняя, Лукас. Я же была твоей невестой, забыл? Все ждала тебя, ждала, так вот и прождалась. Потом люди говорят: женился, мол ты А наменя уж никто и смотреть не хочет: состарилась

- Зря ты меня винишь. Зря. До того с делами закрутился, про самого себя вспомнить некогда, Но это еще поправить можно.

- Поправить? Ты ведь женат, Лукас? И не на какой-нибудь там, а на дочке самого Блаженного Лучше уж ты меня не тревожь. Я про тебя даже за. бывать стала.

- А я нет, я тебя не забыл. Как, говоришь, звали-то тебя?

- Ньевес... Звали... Меня и теперь Ньевес зовут. Ньевес Гарсиа. Не доводи меня до слез, Лукас Лукатеро. Как припомнятся твои сладкие речи, обещания, так всю и затрясет.

- Ньевес... Ньевес. Это ты зря. Я не забыл тебя, нет. Разве такое забудешь... Ты молоденькая была, ласковая. Я помню. Кажется, сейчас только обнимал. Молоденькая, мягонькая. А когда приходила ко мне на свидание, от твоего платья пахло камфарой. Так, бывало, на мне и повиснешь, прилипнешь всем телом, будто к костям моим прирасти хочешь. Я помню, помню.

- Перестань, Лукас, перестань. Я вчера у исповеди была, а ты меня греховными мыслями смущаешь, в дьявольский соблазн вводишь.

- Ну как же, я тебя все в подколенки целовал. А ты просила: "Не надо!" - щекотно, мол, под коленками. У тебя еще и сейчас там ямочки, а?

- Уж лучше бы ты помолчал, Лукас Лукатеро. Господь Бог не простит тебе того, что ты со мной сделал. Ты дорого за это заплатишь.

- А что я такого с тобой сделал? Разве я бил тебя или неласков был?

- Я плод вытравила. Никогда бы я в этом перед людьми не призналась - ты меня заставил. Вот я тебе и говорю, вытравила я плод. Плод! Так, мяса кусок. Жалко даже не стало. А с чего ей и было взяться-то, жалости, когда отец - бугай бесстыжий.

- Надо же, какое дело! Я про это не знал. Хотите еще миртовой воды, а? Я сейчас приготовлю. Подождите минутку.

И я опять отправился на задний двор нарвать миртовых ягод. Я нарочно замешкался, авось у старухи злость поуляжется. Когда я вернулся, ее уже не было.

- Она что, ушла?

- Да, ушла. Ты довел ее до слез.

- Вот чудачка, я же просто поговорить с ней хотел, старое вспомнить. Смотрите-ка, что делается - дождя все нет и нет. У вас-то в Амуле, наверно, уже были дожди?

- Да, третьего дня прошел ливень.

- Славное у вас там местечко, ничего не скажешь. Воды вдосталь - и народ в достатке живет. А к нам сюда - об заклад бьюсь - даже облачко не заглянет. Кто же у вас теперь в городском управлении главный? Все еще Рогасиано?

- Все он.

- Хороший он человек, Рогасиано.

- Подлюга, вот он кто.

- Не знаю, вам оно видней. А как там Эдельмиро? Что, у него лавка все на запоре?

- Окочурился Эдельмиро. И, надо сказать, вовремя, хоть оно и негоже так говорить. Он да Рогасиано - два сапога пара. Вместе на благодетеля нашего Анаклето клепали, какой только не возводили на него напраслины: он-де и суеверству учил, и знахарил, и мошенничеством народ обманывал. Эдельмиро про это на каждом углу трезвонил. Да никто его слушать не хотел, а Господь покарал. Злости в нем было, как у цепного пса. И смерть собачья: от бешенства издох.

- Да осудит его Господь на вечные муки.

-И да не устанут дьяволы подбрасывать дрова в огонь, на котором он жарится.

- И да постигнет та же участь судью Лирио Лопеса за то, что он взял сторону Эдельмиро и вверг Блаженного Анаклето в узилище.

Втягивать старух в разговор больше не надо было: их прорвало. Я им не мешал - пусть мелют. Лишь бы меня не трогали. Но одна вдруг спросила:

- Пойдешь с нами?

- Куда?

- В Амулу. Ради того мы сюда и пришли. За тобой.

В первую минуту я снова чуть не дал тягу. Через задний двор, до ворот - и в лес. Пускай ищут. У, старые чертовки! Пропадите вы пропадом!

- А на кой мне переться в Амулу?

- Мы хотим, чтобы ты присоединился к нашему ходатайству. Мы, Общество Блаженного Анаклето, объявили девятидневные молебствия в его честь - хотим, чтобы его причислили к лику святых. Ты ему зять, тебе и быть главным свидетелем. Священник сказал, чтобы мы хоть одного человека привели, который хорошо знал Блаженного и водил с ним дружбу еще до того, как он начал творить чудеса. Мы сразу про тебя и подумали. Ты жил с ним бок о бок, кто же лучше тебя расскажет про его дела милосердия? Значит, без тебя нам никак не обойтись. Будешь в нашем походе первым ходоком.

Старые ведьмы! Тянули резину!

- Я бы всей душой, да никак не могу, - сказал я им. - Хозяйство не на кого оставить.

- А мы уже это обсудили: мы не все уйдем, две девицы останутся. Да еще и жена твоя дома.

- Нет у меня никакой жены.

- Как нет?! Твоя жена, дочка благодетеля нашего, Анаклето?

- Она меня бросила. Выгнал я ее.

- Никуда я ее не посылал. Выгнал я ее, понимаете! В монастырь Кающихся! Пойдет она, держи карман. У ней только одно на уме: петь, да плясать, да с мужиками валяться. Таскается где-нибудь тут по округе да парней за штаны хватает.

- Не верим мы тебе, Лукас, ни вот настолечко не верим. Она скорей всего у себя в комнате сидит и молитвы читает. Ты ведь враль известный да еще любишь и людей зря оговаривать. Помнишь, Лукас, что вышло с дочками Эрмелиндо? Уехать им пришлось, несчастным, и далеко, в Эль-Грульо. Им народ проходу не давал: покажутся на улице, а уж кто-нибудь распевает: "Веселые девицы..." А кто виноват? Ты. Распустил про них, чего и в помине не было. Нет, Лукас Лукатеро, тебе ни в чем верить нельзя.

- Тогда мне и в Амулу идти незачем.

- А мы тебя сперва к исповеди сводим, вот и будет вера твоим словам. Давно ты не исповедовался?

- Вспомнили! Лет пятнадцать. С тех пор как меня кристеросы чуть не расстреляли. Швырнули на колени перед попом, дулом промеж лопаток тычут - исповедуйся. Такого про себя наговорил, чего и во сне не видел. На всю жизнь вперед исповедался.

- Не будь ты зятем Блаженного, мы бы к тебе ни за что не пришли, а просить тебя и подавно не стали бы. В тебе, Лукас Лукатеро, сам дьявол сидит.

- Что верно, то верно. Недаром же я состоял подручным у Анаклето Моронеса. А уж он-то был сам сатана, собственной своей персоной.

- Не кощунствуй.

- Просто вы его не знали.

- Мы его знали: он был святой человек.

- А может только святоша?

- Опомнись, Лукас!

Попался нам однажды по дороге муравейник. Анаклето встал на него коленями и учит меня, если, мол, язык прикусить, не почувствуешь, как тебя муравьи кусают. А тут как раз богомольцы на дороге показались. Увидели его и остановились: что за чудо? "Почему такое диво? - спрашивают. - Влез на муравейник, а муравьи тебя не трогают?"

Анаклето руки крестом сложил и понес, и понес. Дескать, он только что из Рима прибыл с посланием от Папы, и у него при себе щепочка от Святого Креста, на котором Иисуса Христа распяли.

Они его - на руки. Да так, на руках, до самой Амулы и перли. Ну а там пошло-завертелось. Народ перед ним на колени бухается, о чуде молит.

И началось. Я только рот разевал да глазами хлопал, глядя, как он паломников морочит, которые к нему на поклонение приходили. Народ валом валил.

- Пустое ты плетешь, да еще и кощунствуешь. Ты, когда с ним повстречался, кем был? Свинопасом! А он тебя богачом сделал. Ты все свое добро от него получил. Как же у тебя после этого язык поворачивается говорить о нем худое, а? Бессовестная твоя рожа!

- Нет, отчего. Он меня одел-обул, напоил-накормил, разве я отказываюсь? За это ему спасибо. А что он был сам сатана собственной своей персоной - это тоже верно. Одно другому не мешает. Сатаной он был, сатаной и остался, в раю он или в аду - все равно.

- В раю, в раю он. С ангелами Божьими, вот он где. Хоть тебе и завидно.

- Насчет рая - не скажу, а вот что в тюрьме он сидел - это мне доподлинно известно.

- Что было, то прошло. А из тюрьмы он бежал. И следа не отыскали. Господь взял его во плоти на небо. И теперь он нас из Царства Небесного благословляет. Девушки! Станемте на колени. Помолимся, и да будет Блаженный нашим заступником перед Всевышним. Кающихся помилуй нас. Боже!

Старухи упали на колени и начали молиться. Каждый раз, как доходило до "Отче наш", они целовали свои скапуляры с вышитым на них изображением Анаклето Моронеса. Было три часа пополудни.

Пока они молились, я заскочил в кухню и наспех проглотил две-три ложки фасоли. Когда я вернулся, их осталось всего пять.

- А где же остальные? - поинтересовался я.

- Они ушли, - ответила Панча, и черные волосины на ее верхней губе зашевелились. - Они не хотят иметь с тобой никаких дел.

- Вот и хорошо. Осел со двора - кукуруза цела. Принести вам еще миртовой воды?

Филомена, которая все время молчала, как убитая, - недаром злые языки окрестили ее "Покойницей" - встала, подошла к горшкам с цветами, сунула себе палец в рот и извергла всю выпитую ею миртовую воду вперемежку с кусочками шкварок и бобов.

- Не нужно мне твоей миртовой воды, нечестивец. Ничего мне твоего не надо. - И она выложила на стул яйцо, которое я ей дал. - И яиц твоих мне не надо! Ноги моей здесь больше не будет.

Осталось всего четыре.

- И мне бы тоже не худо выблевать твою воду, - заговорила Панча. -Но я уж как-нибудь перетерплю. Нам нужно привести тебя в Амулу любой ценой. Только ты, ты один можешь подтвердить святость Блаженного. Да смягчит он твою черствую душу. Мы уж и образ его в церкви повесили. Нехорошо выйдет, если из-за тебя придется его снять.

- А вы вместо меня другого кого-нибудь подыщите. Мне это ни к чему - в чужом пиру похмелье.

- Но ведь ты был ему за сына. Да еще получил в наследство все добро, что он святостью своей заработал. Ведь на тебя, ни на кого другого, он глаз положил, чтобы укоренить семя свое на земле. Дочь за тебя отдал.

- Верно, отдал. Да только семя-то его в ней еще до меня укоренилось.

- Боже милостивый! Что ты такое говоришь, Лукас Лукатеро!

- А то, что вы слышите. Он мне ее с прибылью отдал, с четырехмесячной - не меньше.

- Врешь, она в святости жила.

- В пакости, а не в святости. А чтобы видели - не святая она, а сделана из той же плоти и крови, как все, она каждому встречному, у кого охота была смотреть, живот свой показывала. Заголится и выставит пузо, все в багровых прожилках от тягости. Мужики стоят, регочут. Потеха, конечно. А ей и не срамно, совесть забыла. Вот вам и вся правда про дочку Анаклето Моронеса.

- Богохульник ты. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Мы тебе скапуляр наденем, он из тебя всех бесов изгонит.

- ...А потом нашелся дурак один. Полюбил ее, что ли. Ну и сказал: "Так и быть, рискну, покрою твой грех". Вот она за меня и пошла.

- Не грех это был, а святое семя Блаженного. Младенчик-то, девочка эта, она же тебе в дар досталась как Божье благословение! Таким сокровищем владеть, от святости рожденным!

- Мелите, мелите давайте!

- Что, что ты сказал?

- Что у дочки Анаклето Моронеса сидела в животе внучка Анаклето Моронеса.

- Это ты все выдумал, чтобы опорочить его. Ты всегда мастер был на враки.

- Враки? А как же насчет других? Да ведь он в нашем краю всех девок до одной перепортил. Непременно ему на ночь девушку в комнату надо, чтобы сон его берегла.

- Это он чистоты своей ради. Чтобы в грехе не замараться. Невинностью себя окружал, чтобы она душу его от грязи ограждала. - Побывали бы у него там ночью - другое запели.

- Неправда, я у него была, - заявила старуха Мелькиадес. - Он меня пригласил, и я всю ночь его охраняла.

- Ну и что?

- Это потому, что ты ему старовата показалась. Он молоденьких любил, таких, чтоб стиснул ее, а она вот-вот переломится, чтоб аж в ушах треск - будто скорлупки арахисовые разламываешь.

- Безбожник проклятый, вот ты кто, Лукас Лукатеро. Безбожник, каких еще свет не видывал!

Это заговорила "Сирота", самая старая из четырех. Глаза у нее вечно были на мокром месте.

- Когда я сиротой осталась, - руки у нее тряслись и по щекам катились слезы, - он облегчил мою сиротскую долю, отца мне заменил и мать. Целую ночь со мной пробыл, ласкал да утешал, помог горе избыть. Слезы лились у нее в три ручья.

- Так о чем же ты плачешь? - спросил я.

- Родителей у меня убили. Осталась я сиротой, одна-одинешенька. А лета мои были такие, что уж не найдешь ни опоры себе, ни поддержки. За всю-то мою жизнь одна-единственная и была у меня ночь, когда благодетель наш Анаклето обнимал меня утешными своими руками. А ты грязью в него кидаешь.

- Он был святой.

- Он был добрей самой доброты.

- Мы думали, ты пойдешь по его стопам. Ведь он тебе все свое наследство отказал.

- Наследство! Мешок грехов смертных - вот что он мне отказал. Да еще старухой придурковатой наградил. Конечно, не такой старой, как вы, но уж зато дури у ней на всех на вас хватит. Счастье

еще, что с рук ее скачал. Сам ей двери открыл - скатертью дорожка. - Не плети ереси, богоотступник! После этого одна за другой ушли еще две. Ушли, пятясь и открещиваясь, обещая вернуться с молитвами для изгнания бесов. Остались две последние.

- Что хочешь говори, - начала дочка Анастасио, - а чудес ты у нашего благодетеля Анаклето не отнимешь. Он был чудотворец - этого не отнимешь!

- Ребятишек делать - какое же это чудо? Хотя, конечно, по этой части он был мастак!

- Он вылечил моего мужа от сифилиса.

-А я и не знал, что ты замужем. Ты ведь дочь цирюльника Анастасио, да? Помнится, дочка Тачо числилась в девицах.

- Не в девицах, а в незамужних. Девица - это одно, а незамужняя - другое. Сам понимаешь. Девица - это если никогда мужа не было. А у незамужней муж бывает. Я, стало быть, незамужняя.

- И ты туда же, Микаэла? В твои-то годы!

- То-то и оно, что годы. Поневоле пришлось. А какой мне интерес был в девицах оставаться? Теперь я женщина. Было тебе дано, значит, и ты отдавай, на то и на свет родилась.

- Так и слышу голос Анаклето Моронеса.

- А что же. Это ведь я по его совету - чтобы колика в печени прошла. Вот и завела себе мужа. В пятьдесят-то лет девичество блюсти - грех.

- Это тебе Анаклето Моронес сказал^

- Да, это он мне сказал. Только мы к тебе за другим пришли: ты пойдешь с нами и подтвердишь, что он был святой.

- А может, святой-то вовсе я?

- Ты не совершил ни одного чуда. А он мужа моего спас. Уж это мне доподлинно известно. Или может, ты тоже кого от сифилиса вылечил?

- Нет, я и в глаза не видал, как этой болезнью

- А это как бы антонов огонь такой, тело все багровое сделалось и пятнами пошло, вроде синяков. Сна человек лишился. Перед глазами, говорит, все как в огне, будто к черту в пекло заглянул. И жжет так, что скакал он по всему дому, терпеть мочи не было. Мы и пошли к благодетелю нашему, к Анаклето, и он его исцелил. Прижигание ему сделал горящей тростинкой, а по обожженному слюной своей помазал. Как рукой сняло. Вот и скажи, чудо это или нет.

- Это у него просто оспа была ветряная. Меня тоже слюной мазали, когда пацаном был.

- Ну, разве я не говорила? Безбожник ты, закоренелый безбожник.

- Одно утешение - Анаклето Моронес был еще похуже меня.

- Я еще посижу. Попробую в последний разок, с глазу на глаз, авось вражью-то силу и одолею.

- Послушай-ка, Франсиска, останешься у меня ночевать, а? Ушли они.

- Упаси Господь! Что люди обо мне подумают? Я одного хочу - уговорить тебя.

- Хорошо, вот и давай: ты меня уговоришь, а я тебя. Какой тебе убыток? Ты подумай, кто на такую старуху, как ты, польстится? Из жалости и то ни один в твою сторону не посмотрит.

- Да после языками начнут трепать. Дурное про меня думать.

- Ну и пусть себе думают. Плюй на них. Тебя не убудет - как была Панчей, так Панчей и останешься.

- Ладно уж, где наше не пропадало - придется заночевать. Но только я до первого света. А ты слово дай, что пойдешь вместе со мной в Амулу, тогда я им скажу, что всю ночь тебя упрашивала да уламывала. А то как же я оправдаюсь.

- Будь по-твоему. Но ты сперва свои усы подстриги. Я тебе сейчас ножницы принесу.

- Насмехаешься ты надо мной, Лукас Лукатеро. Все во мне изъяны высматриваешь. Ты моих усов не тронь. А то еще догадаются.

- Ну, что с тобой делать. Договорились, идет, Начало вечереть. Она помогла мне сплести из ветвей навес для кур, подобрать кругляши, которые я раскидал по всему двору, и снова сложить их кучей в углу, где они лежали прежде.

Моим гостьям и в ум не запало, что под камнями зарыт Анаклето Моронес. И, уж конечно, не догадались они, что преставился он в тот самый день, как бежал из тюрьмы и явился ко мне требовать, чтобы я вернул назад его добро. Примчался он тогда и говорит: - Продай все, а что выручишь, - мне, на Север думаю подаваться. Я тебе оттуда напишу, и опять станем работать на пару.

- Ты бы уж и дочку свою заодно прихватил, - говорю. - Из всего моего добра, про которое ты сказал, что оно твое, только ее одну мне и не нужно. Даже меня ухитрился ты объегорить!

- Вы после приедете, я напишу вам, где обосновался. Там и разберемся, что да как.

- Нет уж, если разбираться, давай сейчас, чтоб все было ясно. Раз и навсегда.

- Слушай, - говорит он, - я сюда пришел не шутки шутить. Ты мне мое отдай. Деньги небось припрятанные есть?

Ну и раскипятился же он! Ногами затопал, а время-то не ждет, уходить пора...

"Покойся с миром, Анаклето Моронес! - говорил я, засыпая могилу. Потом я повторял эти слова каждый раз, как возвращался с реки с грузом камней для могильного холма. - На какие хитрости ни пускайся, отсюда-то уж тебе не выбраться!"

И вот теперь Панча помогала мне снова заваливать могилу камнями. Если бы она знала, что это - могила и что лежит-то там Анаклето Моронес! Ведь камнями я его заваливал, чтобы он оттуда не вылез и сызнова не пришел ко мне расчетов требовать. От такого пройдохи всего ждать можно: изловчится, воскреснет и опять на свет Божий выберется.

- Давай сюда еще камней, Панча. Все сюда клади, в этот угол. Не люблю, когда во дворе под ногами камни валяются.

Перед рассветом она мне сказала:

- Ты все нахрапом, по-звериному. Нет в тебе ласковости, Лукас Лукатеро. А знаешь, кто умел женщину приласкать?

- Анаклето, благодетель наш. Вот кто в любовном деле был дока.